Да ведь все мы ныне обожаем русских купчих и никто не против прислушаться, только откуда же знать, что Шлиман был женат несколько раз, что первая его жена была столь неглупой да еще размышляла о книге Ренана — не в письме ли знакомой немецкой купчихе? Наконец, о какой религии она говорила? Став женой немца, не перешла ли она в католичество?
Но спасибо В.Сахарову, что признает: «Роман Булгакова постепенно оброс разного рода мифами». И главный из них — что это «гениальный роман», «самый великий русский роман XX века». Каково читать это, скажем, Евгению Евтушенко, уже давно объявившему самым великом русским романом XX века «Доктора Живаго». Подобными мифами обросли и «Собачье сердце», и «Роковые яйца». А ведь это всего лишь заурядные фельетоны. Но их извлекли из забытья в пору нарастания антисоветчины, придали антисоветскую направленность, что, в свою очередь, требовало провозглашения и их почти гениальными.
Но, развеяв застарелый миф, Людмила Донец на наших глазах творит новый: «При советской жизни в литературе был один гений. И это не Михаил Булгаков. Это Андрей Платонов». Ах, матушка… Что такое гений, никто не знает. Это понятие многоликое, неохватное, мерцающее. Оно требует осторожного обращения. Не следует превращать его в сияющий ярлык и наклеивать на лоб любимому художнику, отметая всех остальных. Платонов, как и Булгаков, прекрасный писатель. Но самыми знаменитыми русскими писателями XX века были, конечно, Горький и Шолохов, самыми знаменитыми поэтами — Маяковский и Есенин, самыми вельмигласными — Евтушенко и Вознесенский, самыми нажившимися — Солженицын и Аксенов…
Только что мы отметили столетний юбилей Игоря Моисеева. Он — гений! И всенародный праздник не смогли испортить ни какой-то секретаришка не то Лаптев, не то Обмоткин, не то Подметкин, которого президент прислал со своим поздравлением, в котором не оказалось ни одного живого слова, ни даже мерзкая свиная рожа, появившаяся с грамотой на сцене будто из повести Гоголя, уже в самом конце торжества. И когда занавес опускался, я прошептал:
ДОКОЛЕ КОРШУНУ КРУЖИТЬ?
Александр Солженицын, громко прославленный Нобелевской лауреат и тихий сосед Михаила Касьянова по поместью в Троице-Лыково на берегу Москвы, одолевая старческие немощи, на кои, увы, частенько жалуется, написал для телефильма сценарий по своему полувековой давности забытому роману «В круге первом» («ВКП») да еще и согласился читать за экраном авторский текст. Был слух (как любит он сам выражаться), что рвался еще и роль министра МВД Абакумова сыграть, но удержали, хотя и с трудом
1
А.Твардовский — А.Солженицыну:
— Ваша злобность… У вас нет ничего святого.
Бесстрашный Глеб Панфилов поставил фильм «В круге первом» не в десяти ли сериях. По всему городу расклеили портреты сценариста. Артист Евгений Миронов, исполнитель роли Нержина, во многом самого автора, ликует: «Это из области фантастики! А главное, Александр Исаевич живой и смотрит этот фильм, где я играю его самого!»
А «Литературная газета» начала рекламу фильма с возвышенных слов и с известной фотки, где сценарист запечатлен в рваной телогрейке аж с тремя арестантскими номерами — на груди, на шапке да еще и на одной коленке — и с каторжным лицом «озвенелого зэка». Вот, мол, каков он был там, в зоне! И невдомек просвещенной «Литературке», что начала кампанию с туфты. Это же маскарад. Когда Озвенелый (он же Бронированный) вышел на свободу, то вместо того, чтобы плясать от радости, бегать за красотками да слушать пташек, он первым делом запечатлел себя для истории вот в таком каторжном виде с тремя номерами. Фотографироваться — главная страсть его жизни. Все зафиксировал! Мой читатель из Ленинграда Борис Никитич К. заметил об этой фотке: «Кто хоть несколько может читать лицо и глаза другого, тот скажет, что это лицо человека с чертами выродка, а глаза — волка с природной родовой злобой…» Как жестоко! А ведь, казалось бы, должен если уж не симпатизировать, то хотя бы сочувствовать Солженицыну, ибо инвалид Отечественной, сам отсидел по той же 58-й статье да к тому же священник. Так нет! Никакого снисхождения. И нет у писателя морального права на обиду: это же не какой-то Ерофеев или Сорокин, а он был зачинателем у нас грязного буесловия. Как только не поносил он многих известнейших в стране да и в мире людей! Послушайте, дорогой Миронов: «жирный», «лысый», «вислоухий»… «лгун», «проходимец», «негодяй»… «прихлебатель», «халтурщик», «шпана»… «бездари», «плюгавцы», «наглецы»… «обормоты», «дармоеды», «плесняки»… Еще? Кушайте: «баран», «собака», «шакал»… «порочный волк», «отъевшаяся лиса»… «змея», «кабан», «скорпион»… И ведь это не в письмах, как мой священник, а в бесчисленных многотиражных писаниях, расползшихся по всему свету. Причем, даже о людях, которых видит первый раз. Например: «Идет какой-то сияющий, радостный, разъеденный (разъевшийся, конечно. — В.Б.) гад. Кто такой — не знаю». Так и признается, что не знает человека, но все равно — гад. Может и так сказать о первом встречном: «Какой убийца!» А вот врач в лефортовском изоляторе, куда Бронированный угодил перед отправкой в ФРГ. Он ему опять-таки совершенно незнаком, мало того, еще и обследовал «очень бережно, внимательно». Какая благодарность? «Хорек… Достает мерзавец прибор для давления: разрешите?» И позже снова о том же враче («Полон заботы: как я себя чувствую?») и о медсестре, давшей ему лекарство: «А, звери!..» Ну, вот теперь, первопроходец, и ешь плоды посеянного тобой!
И при этом без устали твердит о своей религиозности. Много лет знавший его и по лагерю и на свободе Лев Копелев говорил: «Весь пафос христианства устремлен к таким нравственным качествам, как любовь к ближнему, прощение, терпимость. Это основы христианства, а они не прельстили Солженицына, объявившего себя святым «мечом Божьим». Его обращение к Богу наиграно и носит чисто прагматический характер».
А вот Владимир Лакшин, поначалу тоже долгие годы защищавший и прославлявший Солженицына на
