по которому она раньше вставала в школу. Неужели мать перебралась в его комнату? И тут он ясно услышал протяжный, с привизгом зевок и легкие шажки с характерным постукиванием когтей о линолеум.
— Это Наль, — пробормотал Вячеслав в глубоком волнении. — Значит, мать переселилась сюда?
Он обошел дом, прислушался к окну со стороны двора. Окно толсто заледенело, было наполовину запушено, от него веяло холодом, пустотой, и казалось, что комната за ним нежилая. «Значит, заколотили на зиму. Постояльцев у нас нет», — проговорил про себя Вячеслав и уже увереннее поднялся на лестничную площадку. Он достал ключ, который все время хранил вместе с карманными часами, открыл замок. Дверь приоткрылась, дальше не пустила цепочка. Он дернул способом, известным лишь ему и матери, и цепочка соскочила.
Едва Вячеслав вошел в переднюю, как за дверью его комнаты раздался громкий лай и яростное рычание собаки: Наль опять не узнал запаха своего хозяина, теперь одетого в овчинный крестьянский полушубок. И почти тотчас же дверь его комнаты распахнулась, и на пороге, озаренный бледным светом ночника, встал рослый рыжий мужчина в ночной пижаме и с парабеллумом в правой руке. Нерусский голос резко спросил:
— Кто есть это?
Оба: и советский разведчик и эсэсовец оторопели и одновременно воскликнули:
— Немец?
— Партизан?
Дуло парабеллума уставилось в грудь русского, но выстрела не последовало. Вячеслав прыгнул, ударил Морица Юрмшера под локоть: оружие полетело на пол. Руки их переплелись в борьбе. Оба толклись в дверях, а за ними в комнате, захлебываясь от ярости, метался Наль, который никак не мог проскочить меж людских ног в переднюю. Обер-лейтенант был жилистый, постарше возрастом. Но советскому разведчику придал силы гнев, вид дома, опоганенного чужеземным пришельцем. Несколькими ловкими и страшными боксерскими ударами Вячеслав отбросил врага к стене. Однако Юрмшер удержался на ногах и, сопя от ярости, вновь кинулся в драку. Кулак Вячеслава поймал его тяжелый бритый подбородок, и фашист грохнулся на пол, Глушков сунул руку в карман за оружием. В это время Наль, наконец, выскочил в темную переднюю. С разбегу чуть не уткнувшись в косяк ванной, он перекрутился на задних лапах, его желтое, отъевшееся, мускулистое тело мелькнуло на аршин от пола, и правую руку Вячеслава с зажатым в ней револьвером сжало точно железным капканом. Вячеслав рванул ее, чтобы освободить: пес повис двухпудовой тяжелой гирей.
— Налик! Опять не узнал?
Фашист, пошатываясь, закрывая разбитое в кровь лицо, вбежал в свою комнату. Вячеслав хотел разжать челюсти собаки: это было невозможно. Тогда перехватив из правой в левую руку револьвер, он замахнулся им, чтобы опустить колодкой на его голову. Удар мог оказаться смертельным для Наля—и человек на мгновенье заколебался. В это время страшный удар сзади по затылку оглушил его. Что-то острое и холодное, прорезав овчинный полушубок, вошло в грудь Вячеслава пониже ключицы, совсем близко к его лицу придвинулось изуродованное злобой лицо врага. Падая, Вячеслав услышал сзади вопль: «Славик! Сыночек!» Голос был очень знакомый, сладостно дорогой: мать.
Разведчик потерял сознание. А если бы мог еще соображать, то увидел близорукие, полные недоумения глаза Наля. Пес выпустил его руку, обнюхал лицо, вдруг лизнул Вячеслава в губы: «поцеловал» и радостно замахал обрубком хвоста. Собака, наконец, узнала старого хозяина.
Справа и слева тянулись железные кровати с забинтованными людьми, прикрытыми серыми солдатскими одеялами. Кто-то стонал, кто-то бредил во сне, спертый воздух сильно пропах лекарствами. Вячеслав с напряженным вниманием переводил взгляд со стен на раненых, на бельмасто замороженное окно. Неужели вокруг свои, родные? Он хотел повернуться, но острая, режущая боль вонзилась ему в грудь, дыхание остановилось, и в голове ожесточенно заколотили черные молоточки. По палате словно проплывала медсестра, и Вячеслав слабым голосом, странным для самого себя, окликнул ее:
— Как я сюда… попал? — спросил он, когда она наклонилась над его кроватью.
— Очнулись? Вас привезли при занятии города нашими войсками. Вы не волнуйтесь, больной, у вас все в порядке, рана не опасна.
— Давно… тут… — силы вновь оставили Вячеслава, и он глазами досказал то, что не мог докончить словами.
Медсестра его поняла.
— Вам нельзя много разговаривать, больной, отдыхайте, отдыхайте. Скоро будет обход врача, перевязку вам сделают.
И, привычно подоткнув ему одеяло и уже не слушая, что он еще пытался сказать, она уплыла в другой конец палаты.
С этого дня здоровье Вячеслава пошло на поправку, и, наконец, ему разрешили свидание с матерью. Людмила Николаевна пришла покрытая пуховым платком, с вытертой плюшевой муфтой. Она принесла сыну два больших зелено-янтарных антоновских яблока. Когда мать немного успокоилась после первых поцелуев, восклицаний и слез, сын спросил:
— Мама, как же все-таки там это кончилось? Людмила Николаевна нервно комкала мокрый носовой платочек:
— Ну, ты, помнишь, Славочка, как тебя… Когда я услышала борьбу в передней, рычание Налика, я сразу выскочила. Тут как раз этот ужасный нацист и… ударил тебя кинжалом. Я сразу все поняла и вскрикнула; не знаю, слышал ты мой крик или нет? Конечно, я… ну… было ясно, что ты погиб. Что могло тебя спасти? Фашист опустился на колено, стал рвать твой полушубок на шее. Он был как мясник, он искал твое горло, ты застонал, а этот подонок, собачий дрессировщик, несколько раз ударил тебя кулаком по лицу. О, мне даже страшно вспомнить! На меня тогда напал какой-то столбняк, и я не могла пошевелиться.
Людмила Николаевна снова поднесла платок к глазам.
— И тут вдруг послышался прямо какой-то рев: это Наль кинулся на обера и вцепился ему вот сюда, прямо в загривок. Перед этим Наль растерянно переводил взгляд с тебя на эсэсовца, с эсэсовца на тебя. Понимаешь, он сперва был в затруднении и все решал, кто же настоящий хозяин, а уже решив… Ведь к тебе он привык с щенячьего возраста, любил, а этому чужаку… просто временно подчинялся. Ох, как они боролись, катались по полу! Вопли, рычание, проклятия. Обер несколько раз пытался встать и все не мог. Он исколол кинжалом всего Налика, но тот так и не разжал челюстей. И тогда я пришла в себя. Я схватила в кухне топор и… у нас в квартире сразу стало тихо, тихо… только ты один стонал. На шум пришел наш сосед Веденеев, помнишь? Старик водопроводчик. С ним мы и спрятали труп фашиста в помойную яму. Он же помог мне дворами перенести тебя к тете Лизе. Домой в квартиру я уже вернулась лишь неделю спустя, когда наша армия вступила в город. Налик так и лежал в холодной ванне. У него было одиннадцать ран: я сосчитала. Похоронила я его в нашем садике под березой… как раз против твоего окна.
«СЕМЕЙНЫЙ ЭКИПАЖ»
I
ГРУЗОВАЯ автомашина затормозила перед крыльцом правления колхоза «Заветы Ильича». Шофер Марфа Солоухина, небольшая, плотная, в опрятном комбинезоне, застегнутом на груди «молнией», открыла капот грузовика, проверила масло в картере. Валерий, парень лет семнадцати, с румянцем на пушистых щеках, весь в мать, стоя на подножке, ловко вытирал запылившееся в дороге смотровое стекло. Вокруг «ЗИСа» стал собираться народ, из конторы вышел и сам председатель.
— Хлеб наш возить? — весело сказал он Солоухиной, ознакомясь с путевкой. — Дело. Общежитие
