обычное твое мастерство. В общем — на уровне. И все же нет… характера, что ли, не ощущаешь, кто именно написан. Портрет немой, не говорит за себя.
Художник хмуро выслушал дочь и промолчал.
По мнению Платона, портрет был вполне закончен, и он не совсем понимал, чего тянет Кадаганов, За весь последний сеанс художник ничего не добавил нового, а зачем-то несколько раз принимался то губы переделывать, то взгляд, то подрисовывал пиджак. Впрочем, Платон охотно приезжал в большой, восьмиэтажный дом за Белорусским вокзалом. Чувство связанности у него прошло, и, позируя художнику, он ожидал, когда щелкнет дверной замок и раздадутся легкие девичьи шаги. Он два раза оставался обедать, и ему доставляли удовольствие разговоры с отцом и дочерью.
С Ларисой он легко находил общие темы. Платон рассказывал ей о заводе, о курсах мастеров — она ведь собиралась стать металлургом. Девушка посвящала его в дела своего второго курса; Платон учился в школе для взрослых и сам собирался в технологический институт.
Увидев в их столовой под тахтой коньки, Платон спросил:
— Это вы катаетесь?
— Я, — засмеялась Лариса. — Все студенты обязаны посещать какую-нибудь спортивную секцию. Знаете, как строго спрашивают? Отметки вписывают в зачетную книжку, не сдашь — к экзаменам не допустят. А вы тоже умеете?
— Умею.
С языка Платона готова была сорваться фраза: «Давайте съездим куда-нибудь на каток?», но Лариса вдруг прищурила глаза, высокомерно вскинула подбородок, словно предчувствуя такое предложение, и он не решился. Девушка с ним была внимательна, ласкова, однако иногда неожиданно и резко менялась на глазах: так освещенный солнцем предмет, попав в тень, становится словно другим. Платон ломал голову, не зная, чему это приписать: непостоянству настроения, капризности натуры, кокетству?
После сеанса, когда он одевался в передней, Кадаганов вяло пожал ему руку и сказал:
— Завтра можете не приезжать. Платон почувствовал, как в груди у него неприятно екнуло.
— Кончили, Аркадий Максимович?
— Нет. Другие дела есть… Вообще хочу на пару неделек отойти от вашего портрета, чтобы потом взглянуть на него свежим глазом. Когда понадобитесь, заеду за вами.
У Платона отлегло от души: «Значит, еще доведется побывать в этом доме».
Работа в цехе, как всегда, захватывала его целиком, и, стоя у мартена, Платон забывал и о портрете и о семье художника. Вот уже больше трех месяцев как в четвертой печи мартеновского цеха беспрерывно бушевало яростное пламя. Коллектив сталеваров за это время выдал около трехсот плавок, а свод, стены печи, выложенные из крепкого огнеупорного кирпича, еще не требовали остановки на холодный ремонт.
…Сдав смену, Платон Аныкин отправился в душевую. Рядом с ним фыркал, плескался подручный Васька Шиянов. Он намылил голову, шею, и теперь его белявые волосы, усики совсем слились с пеной.
— Срисовал тебя тот, носатый? — спросил он у своего бригадира.
— Вроде готов. Осталось подправить. Васька выплюнул мыло изо рта.
— Цену себе набивает, — сказал он решительно. — Не веришь? Я, брат, этих художников лично знаю… видал ихние аппетиты.
— Давай-ка лучше потри мне спину. Да покрепче. Шиянов стал намыливать мочалку и усердно взялся за дело.
— Слышь, Платон, — спустя пять минут оживленно заговорил он, забыв о художнике. — Вчера я в клубе с какими девочками познакомился — закачаешься! Фасонистые: одна чертежницей работает, другая — техник. Я им рассказал, что у меня есть товарищ — сталевар, лауреат. Знаешь, как заинтересовались? Согласились на каток завтра вечером. Поедем?
— Есть мне когда, — буркнул Платон, подставляя могучие плечи, спину под теплые струи душа. — Пушкин будет за меня уроки готовить?
— Да ты и так все знаешь. В профессора, что ли, метишь?.. А ты посмотрел бы только на чертежницу: глазки, зубки, юбочка — ну, киноартистка! Давай, а?
— Я забыл, когда и коньки надевал.
— Заливай больше.
Платон молча стал растираться жестким полотенцем.
Сколько ни уговаривал его подручный, Аныкин отказался и от знакомства с девушками и от поездки на каток.
IV
Портрет молодого сталевара был снят с мольберта и поставлен в угол, за статую Нептуна, рядом с другими незаконченными работами. Кадаганов постепенно стал сживаться с мыслью о том, что его постигла творческая неудача. Вот уже и голова седая, за плечами тридцатилетний опыт, признание, а до сих пор за каждый новый холст берется почти с тем же трепетом, что и в юности, и испытывает неуверенность — выйдет ли из-под кисти одушевленная картина или мертвая фотография? Одного мастерства, техники мало для создания подлинного произведения искусства — это Аркадий Максимович знал из собственной практики. Художник должен не только глубоко прочувствовать образы будущего «полотна», но и зажечься ими, полюбить их, тогда лишь можно рассчитывать: то, что видишь мысленным взором, удастся приблизительно воплотить в красках.
Портрет вышел таким, каким и был задуман, но оставил Аркадия Максимовича холодным: он получился парадным. Где тут душа, внутренний облик? Откуда действительно видно, что это не инженер? Важно раскрыть образ сотен и тысяч именно таких вот Платонов.
Взяв раскладной бамбуковый стул, Кадаганов садился перед мольбертом и подолгу не спускал глаз с злополучного холста. Мысли принимали неожиданное направление. Собственно, почему портрет не удался? В нем все на месте, его и закончить-то — два-три мазка. Имеет он право на существование? Безусловно. Жюри художественного совета охотно одобрит его: там любят слащавые, помпезные картины. Надо лишь сделать соответствующую подпись и выставить; портрет, несомненно, купит клуб завода.
Однако то чистое и неподкупное чувство прекрасного, которое живет в каждом подлинном художнике и которое только одно и делает его истинным творцом, заставило Аркадия Максимовича отказаться от сделки со своей совестью, и он решительно снял портрет с мольберта. Что ж, видно, придется опять обратиться к пейзажу. Почему бы ему, например, не поехать в Армению, на Севан, к рыбакам?
Прошло полмесяца. К собственному удивлению, из головы Кадаганова не выходил неудачный портрет. Внутреннее чувство подсказывало ему, что он не все использовал в этой работе. Чтобы окончательно забыть о провале, Аркадий Максимович достал один из неоконченных пейзажей и начал над ним работать. За этим его и застала дочь. Она вернулась из института и зашла в мастерскую отца узнать, не обедал ли он.
— Перешел на новую тематику, папка?
— Кажется, ты угадала, — ответил он, не оборачиваясь.
Некоторое время Лариса весело, с иронией смотрела на мольберт, на сухощавую фигуру отца с муштабелем в руке, на растворитель в баночке.
— Однако быстро ты сдал позиции!
— Ты, кажется, взволнована, дочка? — Кадаганов обернулся и с интересом посмотрел на Ларису. — Это для меня новость. Не пойму только, что на тебя больше подействовало: отсутствие новой картины или… натурщика?
— Очень остроумно, — ответила Лариса своей любимой поговоркой, и шея ее залилась краской. — Советую тебе, папа, завести особую тетрадь и записывать своя… афоризмы.
— А я советую тебе, Ларочка, пообедать. Надеюсь, что добрая тарелка рассольника и голубцы в значительной степени утихомирят твое воинственное настроение. Только не употребляй за столом ни перца, ни горчицы и вообще ничего острого… а то у тебя опять разгорячится кровь.
