твердым намерением остаться жить и работать в родном городе, -со словами 'Ты здесь жить не сможешь, тебе ТАМ будет лучше.'
А ТАМ не было столько мест в гуманитарной академической системе, как у нас, да и
распределялись они в здешнем 'апартеидном' обществе преимущественно 'среди
своих'….
Да и вообще, кто ей сказал, что моя жизнь закончена? Почему она так уверенно ставит на мне крест? Мне было только 30 с хвостиком, и за последнее время вместо паники любое жизненное испытание я научилась видеть не как конец всего, а как начало нового этапа, -возможно, поворота, – в жизни. А мамины постоянные обидные слова о том, какое я 'ничтожество', убивали во мне веру в себя, которая и так давалась мне в чужой стране нелегко. Но сколько бы раз я ни пыталась объяснить это маме, все продолжалось по-прежнему…
– Как это ни грустно, в конечном итоге, кажется, для мамы все упирается в
деньги,- поделилась как-то я с Кираном. – Она сама в этом , конечно, никогда не признается. Будет говорить про духовные ценности – и про здешную бездуховность. Но ведь мы счастливы – так что же её не устраивает в нашей жизни, если не материальное? Знаешь, мама всегда много работала, но и хорошо жила; она привыкла тратить деньги, не задумываясь, – и до сих пор хочет жить по-прежнему, а жизнь теперь не такая, к какой она
привыкла… Трудом в наше время так не зарабатывают. Она не хочет этого видеть, закрывает на это глаза, -и мысленно убегает в прошлое. В своем воображении она до сих пор живет в нем. И когда реальность сталкивает её с тем, что это – теперь уже прошлое, она не в состоянии с этим примириться, обрушивается на любого, кто оказывается рядом. Как будто в этом – их личная вина.
– Просто твоя мама привыкла контролировать положение вещей – и окружающих её
людей. А сегодня ни то, ни другое не подвластно её контролю, – вот она и беснуeтся.,- рассудительно и спокойно ответил Киран.
Что бы мы ни делали, ей все было не так. Местный язык она учить не хотела – но постоянно пыталась понять по выражениям лиц окружающих, о чем они ведут речь, и постоянно была уверена в том, что на неё все косо смотрят и все говорят о ней гадости, хотя на самом деле каждый был занят своей собственной жизнью, а маму в нашем городке уважали и любовались ею, хотя и слегка побаивались, как существа 'экзотического'.
– Я не иммигрант! – постоянно начинала она по вечерам за чаем, – хотя никто
и не пытался убедить её в том, что она – иммигрант. -У меня своя страна
есть! И какая страна! Не то, что этот дурацкий кусок скалы с мохеровыми
овцами!
Казалось, что оскорбление 'иноземцев' делает её собственную жизнь каким-то
образом приятнее, – хотя я никак не могла понять, что тут приятного. Мне тоже далеко не все тут было по душе. И у меня больше не было насчет ирландцев иллюзий. Но одни негативные эмоции ничего в этом мире не изменят. Только подорвут твоё собственное здоровье, которое надо беречь для более важных дел.
Я старалась думать о будущем. О том, как рассказать тем, кто этого не знает, и чьи мозги 'прочищались ' с детства, про то, сколько доброго и хорошего было в нашей советской действительности, – не закрывая глаз на наши недостатки. Как освободить свою нынешнюю страну от колониaльного ига, – не громкими фразами, а повседневными, неброскими на первый взгляд, делами. Как воспитать будущих детей такими, чтобы они захотели и смогли переделать этот мир…
Мама во время вечерних бесед на кухне горячилась и представляла себе – в красках и в лицах, – что бы она сделала с Горбачевым и с Джорджем Бушем, если бы они попали к ней в руки. Или что надо делать иракским партизанам. Но то, чем занималась я, она считала'пустой тратой времени и сил':
– На что ты свои способности разбрасываешь!
На что же их надо 'разбрасывать ' вместо этого, она ответить не могла…
В памяти у меня всплыли далекие, смутные картинки моего детства: посиделки на
кухне мамы и её друзей, в ходе которых они вели горячие дискуссии на тему
того, что 'социализм себя не оправдал'… Чем же именно он не оправдал себя, -
если сегодня те же самые люди так отчаяннo стенают по нему?
Я поняла, что уже не засну, и спустилась на кухню. Был пятый час. Мама не спала – и, к моему удивлению, сидела на кухне, обняв стакан с красным вином. Она тихо подпевала магнитофону, воинственно вскидывая в воздух свой небольшой кулачок при каждой строчке: 'Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…'
– Какой товарищ Сталин, мама? Почти пять часов утра на дворе- пробормотала
я, наливая себе стакан воды.
Товарищ Сталин? М-да… Как меняется человек…. Я вспомнила, как мама устроила мне истерику на прошлый Новый год, когда не могла найти в эфире российское радио, – ибо ей хотелось услышать новогоднее обращение президента Путина к народу: 'Ты ничего не понимаешь, это – голос Родины!.'
– Ты забыла, какой сегодня день?
– Какой?
– День Ракетных войск и Артиллерии! Мой профессиональный праздник!- и мама затянула: – Артиллеристы, Сталин дал приказ….
– Можно же днём отметить. Не обязательно ночью.
– А что ты понимаешь вообще? Твоё поколение ничего не создало. Вы только
проживаете то, что создали мы!- мама ударила себя кулаком в грудь. – Я- не чета тебе! Мы так работали…
– Бабушки с дедушками работали ещё больше, чем вы. А вам в конце 80-х, когдамы были ещё почти детьми и ничего не решали в обществе, захотелось перемен…Разве не вы слушали Би-Би-Си и вострогались тем, как там здорово на Западе? Разве не вашими героями были Сахаров, Eльцин и Афанасьев? Разве Березовский – человек не вашего поколения? И разве не вы сегодня пьете и в отчаянии живете прошлым, – вместо того, чтобы взять себя в руки и посмотреть, как мы можем изменить будущее? – не повышая голоса, спросила я, тут же жалея, что это делаю, ибо это был разговор, ведущий в никуда.
– Это вы, а не мы бежали из страны! Впрочем, ты- казачье отродье, пошла в папу; у них никогда не было патриотизма, как у настоящих русских! Вы как собаки безродные -вам везде как дома!
– Мы бежали из страны, которую вы развалили. Потому что в ней стало невозможно жить. Но- для того, чтобы вернуться. Мы не поставили на ней крест, – ответила я.
Все это я уже слышала, и не один раз. По-честному, и мое, и мамино поколение одинаково были виноваты в том, что произошло с нашей страной. Только она бы этого никогда не признала. Началось обычное переливание из пустого в порожнее. Хотя только вчера мама нападала не на казаков, а на евреев, заявляя одновременно , что 'вообще нет такого народа – русского; все мы- евреи, если разобраться' и тут же – когда по телевизору начинались показывать здешних юнионистов, у многих из которых и вправду были семитские лица, – 'Bот куда они забрались! Вот как здорово наши казаки их прогнали!'..
Сердце у меня защемило с новой силой. Передо мной сидела умная, образованная, сильная когда-то женщина, которая больше сильной не была, но ужасно боялась в этом признаться даже самому близкому человеку, – и вместо этого нападала на него и на всех, подобно маленькой болонке, тявкающей на улице на случайных прохожих, чтобы не казаться им и себе самой такой маленькой. В то время как в её собственный дом с заднего хода пробирались воры… Причем она сама вряд ли отдавала себе отчет в том, почему она так поступает. Наверно, она просто сломалась под грузом всего, что обрушилось на нас за последнее десятилетие.
– А помнишь, как мы жили? Нет, ты не можешь этого помнить! Ваше поколение
этого уже не застало. Моё поколение было самым счастливым – и мама уткнулась в стол и заплакала. Но лишь для того, чтобы через секунду снова вскочить со стула и начать весь свой обычный набор полных змеиного яда оскорблений в адрес всех: меня, Кирана, ирландцев, англичан, казаков, евреев, соседских собак и кошек, масонов, деревенского быдла, торгашей, бывших коллег и не родившихся ещё внуков…
Чужую боль можно и хочется взять на себя, чужие фрустрации – нет.
– Снявши голову, по волосам не плачут.. – только и смогла ответить ей я.
