в ванную проникал хоть один лучик света, Шурек панически вопил: «»Что вы там делаете? Откуда свет? Сейчас засветим пленку, и все!»Но этого ни разу не случилось. После проявки и закрепления пленка высушивалась – на веревке, на прищепке, как белье. Пока она сушилась, Тамарочка жарила блины и угощала нас, а мы ждали и готовили кухню для печатания: занавешивали окно, разводили реактивы, доставали из кладовки красный фонарь. Он напоминал мне оперу «Севильский цирюльник», мою самую любимую: «Красный фонарик при самом входе, тут ошибиться трудно, сеньор». (К тому времени я доросла уже и до опер и очень любила, кроме «…Цирюльника», «Аиду», «Евгения Онегина» и «Князя Игоря», зная наизусть многие арии).
Потом начинался самый таинственный и интересный процесс – печатание. Тот, кто никогда сам не печатал, вряд ли может представить себе, до чего захватывающее это занятие: смотреть, как проявляются на бумаге в бачке контуры людей и предметов и определять на глаз, когда пора снимок из проявителя выхватывать! Выхватив фотографию из бачка, я галопом бежала к кухонному крану и, подержав ее несколько секунд под проточной водой, бросала в другой бачок – с закрепителем. В раковине стоял третий бачок, в котором полчаса фотографии после закрепителя промывались – тоже водо проточной. В комнате Тамарочка уже расстеливала по полу печатной стороной вниз спортивные плакаты со своей работы: на них фотографии сушились. Частенько вся комната и даже часть коридора были усеяны сушащимися снимками до самого утра. Проснувшись (а для печатания мы обычно ходили к Тамарочке с ночевкой), мы первым делом, еще до завтрака, ползали по полу, собирая их. Потом, с глянцевателем, дело пошло немного быстрее, но на сон оставалось в таком случае еще меньше времени.
Быть фотографом-любителем было вполне по карману каждому. Потом, с наступлением перестройки, стало все дороже и дороже, и наконец фабрики, производящие фотореактивы, перешли на производство импортного стирального порошка «Тайд» и «Персил», оказавшись в руках западных корпораций (самая хорошая и самая известная из них, Шосткинская «Свема» вообще оказалась «за границей»: в Украине!), и массовое любительское фотодело – с фотокружками в школах и дворцах пионеров и с миллионами таких, как мы – как таковое вымерло….
А Олимпиады! Когда начинались Олимпийские игры, мы с Шуреком целыми днями не отходили от телевизора. Как мы болели за маленького, тщедушного, но такого сильного стайера Мируса Ифтера во время Олимпиады в Москве!
А сочинение буриме! А походы к Федору! Федор был важный, словно директор завода, директор магазина «Союзпечати» неподалеку от Тамарочкиного дома. У него единственного в городе можно было купить разные журналы соц. стран. Мы коллекционировали польские «Кобету» и «Экран», болгарские «Паралели» и «Женату днес», кубинскую «Мухерес» и гедеэровскую «Нойес Лебен»…
Летом мы с Шуреком и с дедушкой ездили за грибами и за рыбой. Рыбачить я, в отличие от Шурека и дедушки, не очень любила: скучно сидеть на одном месте. Да и рыбу было жалко. Я ее вообще не ела. Иногда мы привозили с собой живую рыбку и выпускали ее жить в нашей бочке с водой на огороде. Я ходила туда кормить ее хлебом. Но рыбка почему-то неизменно через несколько дней всплывала брюшком кверху, и я попросила дедушку больше этого не делать.
Другое дело – грибы!!! У нас было свое любимое местечко – по железной дороге, по московскому направлению. Как и за рыбой, за грибами вставать надо было рано, многие заядлые грибники вообще выходили в лес чуть ли не в ночь, и если проспишь, можно было приехать и застать одни только срезанные под корень «пенечки». Ехать до нашей станции было минут 40. Электричка была полна грибниками и дачниками. Тогда люди ездили на дачи отдыхать, а если что там и выращивали, то для удовольствия, а не чтобы элементарно выжить на «подножных кормах», как это стало при Ельцине. Даже самые старенькие бабули не боялись ходить в лес одни за ягодами и за васильками на продажу в поля: в лесах не было бездомных, маньяков, беглых бандитов, наркоманов и прочих общественных продуктов «свободы и демократии».
В лесу невероятно здорово пахло. А как пахли сами грибы! Здесь росли цветы, каких не было у нас на полянке возле дома: иван-да-марья, и куковали настоящие кукушки. По их кукованию можно было загадать, сколько лет тебе жить. Утром на траве лежала роса. Лужи в чаще после дождя не просыхали долго, кое-где в грязи виднелись следы лосей. Без сапог или хотя бы кед в лес лучше было не соваться.
Лес тоже был настоящий, а не американско-кленовый, как около нас: под американскими кленами и грибы-то, кроме поганок, не растут! Березы, дубы, ели, осины и орешник… Лес был не сплошной, кое-где между его участками раскинулись колхозные поля, засеянные овсом и той самой сладко пахнущей гречихой, от которой теперь остались только сны да воспоминания. Вместо гречихи и грибов там сегодня растут «коттеджи» и дачи новорусских и примкнувших к ним….
В овраге рядом с колхозным полем было наше заветное местечко, где росли боровики: один раз мы набрали их там аж 28 штук! Мы обычно разделялись на две команды: я с Шуреком и дедушка, но далеко друг от друга не уходили. Дедушка бегал по лесу быстро, как молодой. Он у нас вообще был спортивный: каждое утро, включая выходные, делал зарядку, а потом обливался холодной водой во дворе. В любую погоду! Грибник дедушка был разборчивый, собирал не все. Особенно не любил скрипицу, хотя она и была съедобной.
Побегав по лесу, мы наскоро обедали вареной картошкой и помидорами с солью где-нибудь на лужайке. Один раз заблудились и чуть не забрели в болото, но вышли – на звук поездов. Эта железная дорога была не то, что у нас рядом с домом – опасная, поезда по ней проносились со страшной скоростью на юг, в Крым и на Кавказ чуть ли не каждые 5 минут. Никто из нас не отважился бы разгуливать по ней.
Грибы я тогда ела только соленые; зато остальные у нас дома очень любили их жареными с картошечкой. Я и до сих пор автоматически знаю, в какой траве могут расти грибы, в каких местах, какие можно есть, какие нельзя. К ужасу окружающих меня в стерилизованном цивилизованном обществе, которые уверены, что грибы-это шампиньоны из супермаркета, а то, что растет в лесу – это декоративное украшение, опасное в твоей тарелке для жизни.
Летом Шурек – единственный из нас из всех – катался по шоссе за городом на велосипеде, зимой- на лыжах за линией. Работал он тоже за городом: как его распределили после института в маленький ПГТ (поселок городского типа) километрах в 30 от нашего города, так он там на заводе и остался и быстро дослужился там до главного экономиста с отдельным кабинетом. Иногда ему намекали, что если бы он вступил в партию, то и директором мог бы стать, но Шурек был человек неамбициозный, общественно неактивный, и его не очень-то эта перспектива соблазняла. Ему даже начать искать новую работу, поближе к дому, было лень. На работу он добирался автобусом, вставал рано – аж в 6 утра. Иногда я ездила к нему на работу тоже. Мне там нравилось. Если у Тамары я печатала на машинке, то у Шурека считала на калькуляторе. Единственное, что мне там не понравилось – это что в меню заводской столовой были почему-то одни куриные гузки.
Поселок был маленький, уютный, зеленый. С традиционной площадью и памятником Ленину в центре. Все его население работало на одном и том же заводе, и все друг друга знали. Местные незамужние девушки сразу положили на Шурека глаз, когда он там начал работать, но они его не интересовали. Нравилась ему одна женщина, но она уже была замужем… Шуреку оставалось только вздыхать по ней в наших буриме. Поселок был интернациональный: там жили армяне и украинцы, белорусы и казахи и даже одна корейская семья: рабочего по благоустройству, или просто ассенизатора с божественным именем Аполлон. Поселок был построен перед самой войной, специально вокруг завода, и работать туда сьезжались люди со всей страны. В моей области таких мест было немного. Большую часть населения нашего города составляли просто русские. Другие национальности мы видели в основном на базаре.
Некоторые дядины коллеги становились героями наших с ним фантазий и даже самодельных песен – как, например,их зам. директора белорус Степан Анисимович, которого жена дома, всем на удивление, называла экзотически, точно героя «Анны Карениной» – Стива. А так вместе с ним работали обыкновенные, живые, не экзотические люди. У директора был роман с главным бухгалтером. Мне она, кстати, очень понравилась – Галина Семеновна была такая домашняя, добрая женщина. Жена директора работала в плановом отделе и была, как это водится, единственной на всем заводе, кто этого не знал.
По осени мы вместе с Шуреком собирали на огороде картошку, яблоки и сливы. Все это было просто наше – даже в самый урожайный год не на продажу. Поделиться с кем-нибудь – это пожалуйста. Торгашей у нас дома не было, и к ним в целом мои родные относились отрицательно: в торговлю идут только те, кто больше вообще ни на что не способен, с детства выучила я.
