самих. Они с первым немного подрались, но обладатель хари был явно крупнее и сильнее, так что победа быстро оказалась за ним. Но битый остался при своём мнении, в спор о варке и жарке он более не вмешивался, но громко бурчал, что всё будет так, как Гхажшур решит, и напрасное это дело – спорить сейчас о моей участи.
«А Гхажшур мне не указ! – зло рявкнул обладатель хари. – Тоже мне, начальник, мы от начальников ушли, и он нам не прикажет. Не он крысёныша поймал, не ему им и распоряжаться».
Битый сказал, что он ещё поглядит, сможет ли харя заявить такое самому Гхажшуру. Тут же получил по зубам, сплюнул один из них и после этого рта совсем не открывал, берёг оставшиеся. А спор о способах моего приготовления разгорелся с новой силой.
Между разговорами орки… – я позабыл сказать, что все четверо были орками – между разговорами и драками никто из четверых не забывал дать мне пинка, отвесить тумака или хлестнуть верёвочным бичом. К концу пути на мне уже места живого не было. На спине и ниже, я имею ввиду.
Настроение у меня было отвратительным. Не каждый день при Вас обговаривают способы вашего съедения. Когда читаешь в книжке, как тролли собираются есть гномов и Бильбо Бэггинса, это кажется забавным. Когда это происходит с тобой, вся забавность улетучивается куда-то, как факельный дым. От одного только представления о том, что со мной будут делать то же, что я делаю с говяжьей вырезкой к обеду, меня чуть не стошнило. И стошнило бы, но сухари давно уж переварились.
Ожидать восхода солнца и превращения орков в камень не приходилось. Во-первых, орки не тролли и в камень не превращаются. Во-вторых, откуда в этих каменных мешках может взяться солнце? Разве что вся земля над нами взлетит в воздух. Но и тогда вряд ли: наверху – ночь. К тому же проделать такой трюк может только волшебник. Но ни одного знакомого волшебника у меня нет. Даже самого завалящего. Последний раз настоящего волшебника в наших краях видели лет сто назад. Всё шло к тому, что моё неправильно начавшееся Приключение, может неправильно и кончиться. В смысле, в желудке у этой отвратительной четвёрки и неведомого мне Гхажшура. От такой жуткой мысли меня передёрнуло, и от резкого движения боль в вывернутых плечах тут же радостно встрепенулась и начала грызть суставы ещё усерднее.
Узкий проход кончился. Меня втащили в низкий сводчатый зал, уставленный толстыми, в несколько обхватов, каменными столбами, поддерживающими потолок. Зал, в основном, был тёмен, и величина его лишь угадывалась. Темнота сгустилась по углам, оттеснённая из середины дымным багровым светом факелов. В середине, на каменном возвышении в мой рост высотой и футов тридцати в длину и ширину, стояло огромное деревянное резное кресло. Факелы были установлены в железных стойках по краям возвышения, по четыре с каждой стороны, и хорошо освещали всё происходящее на нём. Вокруг кресла клубилась небольшая толпа орков. А в кресле, предназначенном гиганту, сидел маленький, наверное, всего на полфута выше меня, орк. Я даже подумал – орчонок. Сидел и смешно, по-детски, качал короткими, не достающими до пола, ножками. Орки же вокруг эту картину ни забавной, ни стоящей внимания, видимо, не считали. Просто занимались, кто чем. Лишь при моём появлении они оживились.
В очередной раз меня проволокли коленками по каменным ступенькам, заволокли на возвышение и бросили к ножкам кресла, отпустив, наконец-то, руки. Это было так приятно, что несколько мгновений всё вокруг казалось радостным.
– Это что? – мелодичным голоском спросил орк-коротышка.
– Мясо! – гордо выступил вперёд обладатель хари. – Наверху, в склепе с отдушиной, взяли. Как зверь дрался! Впятером еле скрутили!
– Впятером? – недоумённо спросил коротышка. – А где же пятый?
– Пятый? – обладатель хари огляделся, почесал огромной лапищей затылок. – Пятый. Пятый, должно быть, в склепе остался. Этот его башкой о стену так приложил! Он и мне руку чуть не отрубил! Да нам всем досталось! Забыли пятого.
И он оглянулся на остальных, ища поддержки, но непохоже, чтобы они стремились хоть что-нибудь сказать.
– Значит, Вы нарушили мой приказ, – скучно произнёс коротышка, – и ходили наверх. Ещё и бросили там одного. Придётся вам за ним идти. Если вернётесь с ним, то, может быть, я вас прощу. Этого пока прибейте к вон тому столбу. Я буду развлекаться.
– Как это, развлекаться? Ты что, Гхажшур? – завопил обладатель хари. – А жрать? Третьи сутки пустую баланду хлебаем! Мясо добыли! А ты – развлекаться!
– Скука причиняет развитому уму страдания большие, чем голод глупому желудку, – кротко ответил коротышка. – Мой, прежде времени умерший, братец говорил, что жрать и спать – свинячье дело. Я не очень долго, часов шесть, не более.
– Да ты ж с него всю кровь спустишь, – продолжал волноваться громила, – его ж потом, засушенного, не пожаришь.
– Мне кажется, что ты уже должен быть на пути наверх. И они тоже. Нет?
– Не много ли ты приказывать стал, Гхажшур? Здесь все парни вольные, сами могут решить, кому что делать! Уж пожрать мы точно без тебя сможем! – и громила громко захохотал, обнажая осколки зубов.
Как-то пусто стало вокруг него. Даже те трое, что раньше стояли рядом, улизнули куда-то, возможно, поспешили обратно в склеп.
Коротышка в резном кресле резко махнул левой рукой, и огромный, футов в семь, обладатель устрашающей хари поперхнулся смехом и ухватился за шею. Некоторое время он ещё стоял, пытаясь что-то сделать с булькающим горлом, но потом колени его подкосились, и он гулко грохнулся навзничь, подняв клуб пыли. Коротышка легко спрыгнул с кресла, подойдя к трупу, выдернул из тела маленький, дюймов в шесть, клинок и приказал, растягивая слова: «Этого – на кухню. Этого – к столбу».
Немедленно меня стащили с возвышения, придавили спиной к ближайшему столбу, и какой-то орк уже собирался вбить свой кинжал в щель каменной кладки прямо сквозь моё запястье, но его остановил новый приказ. «Нет. Привяжите. Так он может быстро умереть. Раз уж у нас теперь есть мясо, я хочу позабавиться подольше». И я оказался растянутым верёвками между четырёх, вбитых в стену, кинжалов.
Коротышка подошёл ко мне, заглянул в глаза, чуть снизу вверх, и спросил: «Как тебя зовут?» Я бы ответил ему. Я бы сказал ему всё, что знал, и всё, что забыл. Но ужас мой был столь велик и так сковал все мои мышцы, что я рта не мог раскрыть. «Гордый, – покачал головой коротышка. – Гордый и смелый, если этот придурок не лгал. Мой брат тоже был гордый и смелый. И благородный. Я его добил. Если бы он был здесь, он бы тебя спас. Но он умер».
Глава 8
Доводилось ли Вам задавать себе вопрос, о чём можно думать под пыткой? Какие мысли приходят в голову распятому перед палачом? Доставало ли Вам сил или любопытства представить себя в таком положении? Бессильным, беззащитным, преданным на муку и поругание. Думаю, что нет. Это естественно. В уюте своего дома, рядом с теплом очага, такие мысли не могут, не должны приходить в голову. Надо обладать или извращённым сознанием, или особой крепости характером, чтобы суметь представить беспомощность своей воли и край своей жизни. Немногие, будучи в здравом уме, решатся на это добровольно. Всем нам свойственно бежать от мыслей о своей смерти и муке.
У урр-уу-гхай есть страшный обычай. Того, кто избрал себе стезю воина, запирают на несколько месяцев в одиночестве. Его держат в полумраке, не выпуская на солнце. Ему не дают ни с кем общаться, даже с теми, кто приносит ему воду и пищу. У него есть лишь одно занятие: каждый день, каждый час, каждую минуту он должен представлять свою смерть. Он обязан думать о ней постоянно. Представлять её бесконечные лики во всём их ужасе и подробностях. Лишь иногда к нему приходит какой-нибудь древний старик, а таких у урр-уу-гхай немного, и говорит с ним. О смерти. О мучениях.
Это тяжкое испытание. Многие не выдерживают его. Иные сходят с ума. Иные через несколько дней начинают кричать и требовать, чтобы их выпустили. Их выпускают. Лишь некоторые проходят это испытание до конца. И выходят, умея смотреть в глаза смерти. Выходят, убив в себе ужас предсмертного ожидания. Выходят, обретя способность переносить любую муку. Ибо множество раз уже пережили сердцем
