отрешённая уверенность, что я сумею преодолеть всё. В конце концов, чем меня могла напугать отрезанная рука? Разве что погрозила бы скрюченным, перемазанным в грязи и крови пальцем. И что мне до того? Мне, висевшему на пыточном столбе, видевшему атаку эореда и своими руками убившему закованного в железо гнома, который хотел убить меня. Да по сравнению с тем, что мне довелось пережить за последний десяток дней, прикосновение к мёртвой руке просто ничего не значило. Мягкий, домашний, хоббит, любитель умных книг и хорошего пива мог бы испугаться такого, но тот, кто принял меч от умирающего орка, не мог позволить детскому страху владеть собой. И, тем более, не мог позволить страху мешать в исполнении должного. Я подтянул руку Урагха поближе, наступил на цепь, ухватил покрепче широкое холодное запястье и дёрнул, что было сил.
Даже слишком «что было сил». Рука держалась в цепном кольце не слишком прочно. Цепь звякнула, скользнула по торчавшей кости, и я с размаху плюхнулся навзничь в болотную жижу, захлебнувшись ею в невольном вскрике. Не самое приятное ощущение – тонуть в болоте. Даже на сравнительно мелком месте. Всё произошло так быстро, рот наполнился липкой и вонючей болотной грязью так внезапно, что я едва не вдохнул её от неожиданности и страха. Если бы запаниковал, то так бы и произошло, и Вы бы не читали сейчас эти воспоминания. Спасла меня мёртвая рука Урагха. Это было… Словно не я держался за неё, а будто она держала меня, вот как это было. Почему-то именно ощущение твёрдости и надёжности запястья этой руки удержало меня от паники и беспорядочного барахтанья в грязи. Рассудком я понимал, что рука отрезана и на другом её конце нет тела, но где-то в глубине разума казалось, что это сам Урагх протянул мне свою мощную, жилистую лапу.
Я вынырнул и, опираясь на руку, как на шест, выполз из ямы, в которую ухнул. Потом пришлось долго отплёвываться и тщательно прочищать глаза и уши. Хорошо ещё, что кроме моей дерюжной одёжки на мне ничего не было. Всё снаряжение и оружие было сложено на крупной кочке, так что я даже ничего не утопил.
Приладить руку Урагха обратно к его плечу мне не удалось, и я просто положил её ему на грудь, прижав другой, а потом принялся резать траву и камыш. Надо сказать, что плетение из камыша никогда не было моей сильной стороной. Разумеется, я умею делать всё, что должен уметь порядочный хоббит. Попробовал бы увильнуть, когда меня этому учили. С хоббитятами, которые не хотят чему-то учиться, у взрослых хоббитов разговор короткий и суровый: розги умеют мочить в каждом хоббитском смиале. Но к любому обучению можно относиться с душой, а можно спустя рукава. Вот брызге-дрызге я учился охотно, и у обоих дедушек, и у отца, и у многих других, а изготовление корзин и циновок никогда меня не привлекало, и уж тем более, не было моим ежедневным и любимым занятием. К тому же мы, Туки, род небедный – в нашем большом хозяйстве есть, кому этим заняться и кроме меня. Так что на плетение пары камышовых ковриков у меня ушёл весь остаток дня.
Во всяком лесу темнеет быстро, а в этом, полутёмном даже в яркий, солнечный день, непроглядная тьма наступила ещё до заката, едва солнце приблизилось к невидимому мне краю земли. От неба, на котором ещё и звёзды не появились, света было чуть, даже собственные пальцы я перестал различать. Да и тело напомнило о себе прихлынувшей усталостью и слипающимися глазами. Так что я подтянул под себя камышовый коврик, накрылся недоплетённым вторым и уснул, приткнувшись к мохнатой штанине Урагха.
Если Вы не верите, что можно спокойно спать едва ли не в обнимку с мёртвым телом, то это Ваше дело. Я же, как младенец, проспал до самого рассвета без снов, видений и волнений. Комары меня тоже не беспокоили.
Проснулся я, когда солнце стояло уже высоко, голодным и бодрым. Сырой корень кувшинки не самая лучшая еда на свете, но выбирать было не из чего, и я приказал брюху не привередничать. «Жрать и спать – свинячье дело». Гхажш был прав, когда сказал это. Пусть вкусной едой наслаждаются сидящие по уютным норкам неженки. Тому же, кто стоит на тропе Приключения, достаточно того, что еда просто утоляет голод. Я уже начал понимать, что брезгливость рождается от сытости. Водицы после еды пришлось хлебнуть из ближайшего бочага. Вода пахла тиной, но была холодной и жажду утоляла. Большего мне от неё и не требовалось.
Закончив с завтраком и сполоснув лицо и волосы в том же бочаге, я вновь занялся похоронами Урагха. Циновка доплелась на удивление быстро: то ли пальцы, наконец, вспомнили, как это делается, то ли сказалась ночь спокойного отдыха. Гораздо больше времени ушло на то, чтобы передвинуть на неё тяжеленное тело орка. Кое-как, но с этим я тоже справился. Дальше было уже совсем легко. Я накрыл Урагха второй циновкой, сплёл края, и тело оказалось в мешке из камышовой рогожи. Обмазать мешок густой грязью было делом четверти часа. День был жаркий, солнце палило нещадно, и довольно скоро эта грязевая обмазка должна была превратиться в сплошную каменно-твёрдую корку.
Я ещё подумал, что мне поставить над этой «могилой», но ничего подходящего под руками не было, к тому же я не знал, как орки отмечают захоронения своих воинов. Так что последнее прибежище Урагха осталось, как есть без всяких знаков.
Пояс Урагха оказался мне едва ли не впору. Это ростом он был вдвое выше меня, а вот по толщине живота превосходил ненамного, хоть за последние дни мой животик изрядно опал. Мне пришлось проковырять в ремне всего пару лишних дырок. С остальным наследством было много хуже. И хуже всего было с оружием. Оно было сделано для бойца много крупнее меня. Кинжал, который Урагх носил на бедре, я ещё, хоть и с трудом, приспособил на пояс. Но куда было девать двухфутовый кугхри? Этот клинок по размеру годился мне в двуручные мечи и вдобавок оказался достаточно тяжёл, много тяжелее меча из Умертвищ. К тому же значительная часть его тяжести оказалась смещена вперёд, к острию, так что казалось, будто в руках не меч, а тяжёлый лесорубный топор. Приладить кугхри к поясу не было никакой возможности, но и расстаться с предсмертным подарком Урагха у меня тоже не было ни сил, ни, тем более, желания. В конце концов, я решил нести его на плече, как носят свои длинные топоры лесорубы.
Второй трудностью стал буургха. Я уже говорил, что он и в сухом виде достаточно тяжёл. Можете представить, сколько весил насквозь промокший в болоте буургха, сделанный под рост Урагха. Я еле приподнял этот облепленный грязью тюк. Сначала возникла мысль бросить его, но, подумав, я рассудил, что неизвестно, куда меня ещё занесёт и где придётся ночевать следующую ночь. А из буургха можно сделать палатку, это я уже видел, да и просто завернувшись в него, можно спать на земле. В моём положении не следовало бросаться тем, что может принести пользу. Пришлось разворачивать тюк, складывая полотнище на уже высохший гроб Урагха, и выжимать его. На это ушло немало времени и сил, но оно того стоило, заново свёрнутый буургха оказался в два раза легче. Теперь его удалось приторочить на спину.
Мешок Урагх, видимо, потерял ещё в пещерах, избавив меня от этой заботы, иначе я бы ещё долго не ушёл. С тем, что находилось в напоясных сумках и бэггах на наплечных ремнях я решил разобраться, когда найду местечко посуше. Обмотав вокруг тела свободный конец цепи, я взвалил ножны с кугхри на плечо и, оглянувшись в последний раз на могилу Урагха, двинулся в путь.
Солнце стояло на полдне, и мне не трудно было определить, куда идти. Трудность подстерегала меня совсем в другом. Я никогда не ходил столько по лесу. Тем более, по такому лесу. Если бы была хоть какая-то тропа, которой можно было бы придерживаться. Но никакой тропы не было, а солнце – ненадёжный помощник, оно движется по небу, и если идти всё время на него, то будешь ходить по кругу. Это я понимал, но не знал, как этого избежать. Так что заплутал я довольно быстро и надолго. Несколько раз я возвращался к проклятому болоту, и снова, раз за разом, уходил от него. Иногда меня посещало отчаяние и мне начинало казаться, что я никогда не выйду из этого древнего сумрака. Не знаю, что поддерживало моё желание идти. Не воспоминание о родном доме, это точно. Почему-то вместе с домом вспоминалась Настурция Шерстолап. Наверное, меня гнал страх. Страх перед этим корявым, заросшим лишайником лесом.
Леса Хоббитона совсем другие: лёгкие, светлые, с ярко-зелёными лужайками. И самое главное – они безопасны. Даже дикие звери в них не страшны, потому что сами боятся нас, хоббитов. Этот же лес вызывал странное чувство окружающей со всех сторон опасности. Странное, потому что для него не было никаких видимых причин. Ну что опасного может быть в старых деревьях? Пусть даже и заросших лишайником. А зверей в Фангорне нет. Но смутное чувство опасности не проходило. Наверное, его виновником была тишина. Фангорн – очень тихое место. Если Вы понимаете, о чём я. Тише, пожалуй, только в могиле. Да и то, в умертвищном склепе кое-какие звуки всё же были слышны. Я пробовал кричать, но древний лес глушил всякие звуки, и мой собственный крик я тоже едва слышал.
