Мы не скрыли и тайной надежды связать дела египетские с делами мангышлакскими, и все впятером напряженно следили за экраном. А хроноскоп «бузил», — увы, не подберу более точного слова.
(Я ничего не сказал о задании, но, по-моему, все ясно: мы пытались установить, существует ли тождество личности, вписавшей свое имя в картуш фараона в Египте, с личностью, то же самое проделавшей на Мангышлаке.)
Хроноскоп не капризный прибор, но всякий аппарат, типологически сходный с хроноскопом, дает ответы категорические — «да» или «нет». А различные «вероятно», «не исключено», «можно предположить» и так далее по существу исключаются, и теперь свое «отношение» к заданию хроноскоп выражал отказом интерпретировать материал.
А внешне все выглядело следующим образом. Мы сначала воспроизвели на экране молодого сильного египтянина, уверенно вычерчивающего по штукатурке свое имя — Ибрагим. Понятно, что хроноскоп не мог определить ни национальности «египтянина», ни цвета его кожи. Аппарат установил лишь одно: арабскую вязь в гробницах Деир-эль-Бахри выводила не рука писца-профессионала, а рука хотя решительная и твердая, но не привыкшая к письму.
Здесь же, на Каратау, хроноскоп показал изображение немолодого и несильного человека, но при характеристике надписи «Кара-Сердар» подчеркнул профессиональные навыки писавшего.
«Буза» началась, когда мы попытались совместить образы. Как ни переиначивал задания Березкин, как ни пытался он навести хроноскоп на определенное решение, аппарат с удивительной принципиальностью отказывался дать четкий ответ — «да» или «нет».
Вспыхивали на экране сцены, которые по прежнему опыту воспринимались нами как сцены совмещения образов, но потом следовали сцены разлада, переходящие в непрерывный поток мелкодрожащих зеленоватых линий, и надежды наши рушились…
Хроноскоп оставил вопрос открытым. И конечно, он остался нерешенным для нас.
Искусствоведам мы лишь в самых общих чертах поведали о нашей рекогносцировке, сведя разговор к следам человеческой деятельности на Каратау: мы показали им редкие и плохо сохранившиеся остатки селений, тропинки, упирающиеся в скалы или странно повисающие над обрывами, контуры водохранилищ и маленьких водоемов — хаузов, которые обычно устраивались возле жилищ… Горы и сам Каратау, безусловно, таили немало загадочного, но нас влекла одна тайна — скульптура эрсари.
Свою раскладушку я вновь поставил под той печальной ивой, под которой спал в прошлом году перед путешествием в Египет; лучистые капли звезд по-прежнему раскачивались в матово-черном небе и по- прежнему упрямо, на одной ноте, звенели мангышлакские лягушки… Несколько прохладных вечерних часов сняли дневную усталость, спать не хотелось, и мне стали припоминаться подробности путешествия в Египет. Я уже упоминал о скалах, похожих на «заготовки» для сфинксов, бегемотов… А однажды, поднявшись на вершину у въезда в Долину Царей, я с удивлением обнаружил, что подобно Гулливеру в царстве лилипутов шествую по фантастическому природному музею: на крутых склонах лежали вынесенные из почвы на поверхность сливные кремнистые конкреции. Выгоревшие до рыжего цвета, они на изломах были матово-коричневыми, а следы выпавших, ранее случайно вмонтированных в них деталей придавали конкрециям необычный вид. Я обнаружил в «музее» миниатюрного — в мужскую ладонь, — но могучего по сложению быка с низко опущенной головой, нашел там искусно вылепленного человека, увидел символы египетских богов…
Неожиданное открытие взволновало меня так, что я стремительно примчался в Долину Царей и заставил Березкина немедленно подвергнуть хроноскопии мои находки.
Меня ждало жестокое разочарование: нет, в данном случае рука человека не помогала природе, все это были естественные образования. Вспомнив все это, я стал испытывать тревогу за завтрашний день и завидовал Березкину, заснувшему, как только его голова коснулась подушки.
Утром мне даже не хотелось вставать. Шумел ручей, шумели деревья над головой, гудели примусы. Было в их нестройном шуме что-то такое, что поглощало все импульсы, исходившие из моего мозга и входившие в него. А потом из шума выплыла притча, я вспомнил ее дословно: «Пришел Заяц к реке. Река широкая, бурная. Течет прямо в море. Стал Заяц думать: плыть в море или не плыть? Долго думал, к самой воде подошел. „Плыть или не плыть?“ Столкнул Заяц в воду бревно, сел на него и опять думает: „Плыть или не плыть?“ Волны подхватили бревно вместе с Зайцем, вынесли на середину, и вот уже видно море. А Заяц все думает: „Может, не плыть?“»
Бог весть, где и когда прочитал я притчу, но теперь она не оставила и следа от моего прежнего состояния, когда я лежал, углубившись в свои мысли и сомнения. Проделав в спальном мешке несколько движений, я выбрался из него уже совершенно бодрым, готовым действовать.
…Тот день был полон неожиданностей.
Разумеется, лишь условно можно назвать неожиданностью, что хроноскопия первой же фигуры — я говорю о бегемоте — подтвердила обработку альбских конкреций рукой человека; прямой аналогии с хроноскопией египетских конкреций можно было опасаться лишь в нервно-возбужденном состоянии.
Евгений Васильевич Варламов поверил нашему анализу с легкостью, на которую способен только тот, кто заранее убежден, что так и должно быть.
Мы проработали без отдыха до позднего вечера, хроноскопируя самые различные конкреции, и устали так, что подчас мне думалось, что мы, люди, ладно, выдержим, но хроноскоп откажется работать.
Хроноскоп тоже выдержал. И он подтвердил, что ежели не все, то многие альбские конкреции обработаны или, точнее, доработаны рукой человека.
Поздним вечером в Тущебеке царило ликование и на раскладных столах появились бутылки со спиртным. Вино пришлось кстати, «хорошо пошло», как говорят сведущие в таких делах люди, и сначала основательно повысило общий тонус, а потом благополучно отправило всех в спальные мешки.
Убедившись, что лагерь спит, я растолкал Березкина и шепотом попросил его пойти со мной. Соблюдая тишину, мы поднялись по склону Тущебека к хроноскопу.
Березкин открыл своим ключом дверцу вертолета и, ни о чем меня не спрашивая, принялся колдовать у хроноскопа.
— Совмещаю Кара-Сердара со скульптурой, — сказал он. — Смотри!
Я не сразу понял, какую именно фигуру выбрал для совмещения Березкин, но мгновенно убедился, что к картушу и альбской конкреции прикасалась одна и та же рука. (По какому-то почти мистическому совпадению Березкин начал с бегемота.)
Вот тут и произошло действительно неожиданное: хроноскоп утверждал, что все, именно все обследованные нами фигуры обрабатывала та же рука, которая вывела картуш и арабскую вязь на почти неприступной скале Каратау.
— Представляю, как обрадуется Варламов, — только и сумел сказать я.
Березкин смотрел на меня растерянно.
— Не повторить ли все сначала? — спросил он.
— Разумнее завтра продолжить хроноскопию еще не исследованных фигур и затем снова все проанализировать. А пока молчок!
Да, молчок!.. Симпатичная гипотеза Варламова о каменной скульптуре эрсари трещала по всем швам. Но было бы жестоко оповещать его об этом до тех пор, пока не закончена работа.
По склону сая к лагерю мы спускались, дрожа, как мелкие воришки, — боялись, что нас заметят и начнут расспрашивать. Но благословенное содержимое бутылок избавило нас от лишних разговоров.
Дальнейшую хроноскопию мы с Березкиным вели как бы в двух планах: один план для всех, другой — для себя. Этого никто не замечал, и тут нам своеобразную помощь оказывал Варламов. Хроноскопическое подтверждение реальности скульпторов-художников, творивших на Каратау, окончательно утвердило Варламова в бесспорности его открытия. Бывший «просто Евгений» стал еще более категоричен в суждениях, он не размышлял, а изрекал, невольно подавляя своих коллег. Парадоксально, но на этом безапелляционно-скучном фоне нам работалось легче и проще, особенно когда мы приметили некоторые насторожившие нас подробности.
Хроноскоп все определеннее подчеркивал, что альбские конкреции в их настоящем виде — творение и природы, и человека, что созданы они в таком своеобразном соавторстве. Но, ориентируя хроноскоп на выявленную ночью генеральную линию расследования, мы обнаружили, что он не во всех случаях
