— Милосердые паны! — воззвала Улитта со стоном и слезами, — скажу вам всю истину, какой ни одна ворожея, ни одна цыганка не сказывала. Знакомство сыновей ваших с красавицами началось не у нас в доме, а где именно, мы не знаем. Я не иначе склонилась на представление мужа, чтобы на время эти горенки уступить молодым шляхтичам, как очевидно уверилась, что девицы были несколько торопливы и прежде времени захотели быть матерями. Лишней порчи не будет, сказала я, и мы склонились на их просьбу. Они проводили здесь вечера с общим удовольствием, и мы — как добросовестные шинкарь и шинкарка — не больше от них получали, как сколько нужно было на отопление и освещение тех горенок: ведь не разоряться же нам для чужой потехи!
Паны Иваны, удовольствовавшись на сей раз объявленною расплатою за услугу добросовестного шинкаря и его супруги, возвратились в дом Ивана младшего и заперлись в особой комнате. Они довольно долго молчали, взглядывая один на другого весьма пасмурно. Иван старший прервал молчание восклицанием:
— Ах, господи! могли ли мы ожидать этой новой бури? Правда, несколько раз, встречаясь на улице с Раисою и Лидиею, хотя смотрел на них исподлобья, однако заметил, что они не бесплодны. Открытие сие крайне меня веселило; ибо я уверен был, что один слух о сем будет для сердца нашего Занозы весьма острою, опасною спицею.
Представляя его горесть, его неистовство, я проводил блаженнейшие минуты в жизни. Мог ли я тогда подумать, что ученые сынки наши будут источником сего нечестия? Я, право, не знаю, как лучше поступить в сем задачливом случае!
— И я тоже, — отвечал Иван младший, — и божусь, что во всю жизнь не встречалось мне слышать о деле, столько запутанном.
Оба Ивана повесили головы, опустили руки, взглядывали робко один на другого и — вздыхали. Выходя к ужину, они условились, чтобы встретить сыновей равнодушно, как будто бы они ничего нового не видали и не слыхали: но как же удивились они, когда жены их спросили:
— Где же Никанор, где Коронат?
— Разве их нет с вами?
— И не бывало с самого вечера!
— Понимаю, — молвил с притворною улыбкою Иван старший, — они, между нами сказано, немного спроказили и знают, что мы о том известны. Опасаясь на первых порах нашего гнева, где-нибудь теперь укрываются, выжидая, пока огни потушены будут, чтоб тогда прокрасться в свои спальни и в следующее утро ожидать, что мы скажем. Поужинаем наскоро и ляжем спать, чтоб бедняков не заморозить.
Скоро Иван старший с семейством ушел, и мрачная тишина в обоих домах водворилась.
Заглянем в дом пана Харитоиа.
На другой день рано поутру, едва багровое солнце проглянуло сквозь облака снежные, Анфиза с дочерьми сидела на скамейке противу растопленной печи, занимаясь все три вышиваньем, как вдруг дверь их комнаты быстро распахнулась, и они ахнули, увидя представившихся перед ними двух оборотней. Платье их было в куски растерзано, лица и руки в кровавых рубцах и сине-багровых пятнах. Страшилища смотрели на них молча и ужасно улыбались. Раиса и Лидия почти без чувств склонили головы на колена матери и едва переводили дух.
Анфиза вне себя смотрела на сих посетителей и по времени признала в них соседей своих Кирика и Улитту. Ободрясь сим открытием, она спросила ласково:
— Кто привел вас в такое жалкое состояние и чего вы от меня хотите?
— Чего мы хотим от тебя, — вскричала с бесстыдством шинкарка, — о том объявим после; а прежде ты должна узнать, кто был причиною, что мы из обыкновенных людей сделались теперь пугалами! Хочешь ли знать о сем?
— По мне, все равно! Чем я могу помочь вам? Мое дело стороннее!
— Не очень стороннее! Вот те красавицы, которые состроили с нами эту шутку!
Раиса и Лидия вскрикнули, вскочили со скамьи, бросились в свою спальню и заперлись. Анфиза сидела на своем месте бледная и трепещущая.
Безжалостная шинкарка начала свое повествование и продолжала оное до конца с особенным красноречием. Анфиза, уподобляясь каменному истукану, слушала ее, не переменяя положения; но благий промысл вышнего никогда не оставляет добродушных людей томиться долго в оковах бедствия. Анфиза получила употребление чувств, встала, бросилась пред образом спасителя на колени, подняла вверх трепещущие руки и горестно воззвала:
— Боже милосердый! чем прогневила я тебя, что так жестоко меня караешь? Двадцать лет, лучших в жизни человеческой, страдала я каждодневно от дикого и непреклонного нрава мужа моего; но всякий раз, когда я начинала терять терпение, благодетельное дитя твоей благости к нам грешным — надежда — оживляла меня и наполняла твердостию, надежда, что в детях найду отраду, утешение скорбных дней моей старости! А теперь — теперь — о преблагий господи! сжалься над несчастною матерью!
Глава VI
Признание в грехах
Она простерлась ниц и молилась. Скоро благодетельные слезы заструились по щекам ее; она встала, села у стола на лавке и, оперши голову на обе руки, рыдала неутешно. Бесстыдная Улитта, подступив к ней поближе, сказала:
— Я надеюсь усладить горесть твою, если и ты с своей стороны захочешь облегчить горесть, нас удручающую. По всему вероятию, дочки твои не заглянут более в горенки, у нас для них отведенные, следовательно, и от молодых шляхтичей Никанора и Короната не видать нам ни шелеха; между тем у нас нет не только быка или коровы, но ни теленка, ни ягненка; хата наша близка к разрушению. Если ты из большого имущества своего уступишь нам пару быков, пару коров и десяток овец с бараном, а вдобавок пожалуешь сто злотых на поправку жилища и на обзаведение, то клянемся всею нашею честию, что обо всем происходившем в глазах наших никому не скажем ни полслова, и все дело предано будет вечному забвению; в противном случае…
— Преступная, презренная, богомерзкая грешница! — сказала Анфиза с важностию матери, недостойно оскорбляемой в детях ее, — как посмеешь ты, изверг своего пола, взглянуть на небо и злодейскую грудь свою знаменовать крестным знамением? Не ты ли потворствовала неопытным творениям и доставляла им удобности день ото дня глубже и глубже погружаться в греховную пучину? Сокройся с глаз моих, чудовище, и присутствием своим не прибавляй к моей горести ужасного чувства посрамления; сокройся, говорю я, или прикажу поступить с тобою и с участником твоего беззакония гораздо строже, нежели вчера поступлено было с вами!
Не ожидавшая такого окончания затей своих Улитта едва могла выслушать упреки Анфизы. Она кусала себе губы, вздрагивала от гнева и скрыпела зубами. Слыша последнее обещание раздраженной матери наградить ее по заслугам, она схватила мужа за руку и ушла, произнося угрозы и заклинаясь мщением.
Жалкая мать, оставшись одна, старалась, сколько можно, утишить биение сердца и волнение крови. Мало-помалу она делалась покойнее и, ощутя в себе довольно силы перенести предполагаемое ею отчаяние дочерей и сколько-нибудь утешить страждущих преступниц, она подошла к дверям их спальни и, нашед оные назаперти, остановилась с ужасом. Она приложила ухо к замочной скважине — ничего не слышно. Холодный пот выступил на лбу ее, и трепещущею рукою она постучалась. Нет ответа. Тут в полуотчаянии произнесла она дрожащим голосом:
— Дети мои! преступные, несчастные, но все еще милые, любезные дети мои! Раиса! Лидия! дайте мне видеть вас, излить в души ваши возможную отраду и утешение! покоритесь воле премилосердого, и он вас помилует!
Осушите слезы вашей матери, как она стремится осушить ваши!
Громкие всхлипывания коснулись слуха Анфизы. Двери отворились; она сделала шаг вперед, и обе дочери пали к ногам ее и обнимали колена.
