Глоток воздуха

подставленного на чердаке под протечку, вполне хватало. А вот на крышу внутреннего дома не попадало ни капли дождя; там профессор жил один, без жены и дочки; он так, шутя, и говорил порой: «А здесь я живу. Это мой дом». И его дочь часто добавляла — без тени обиды, просто информируя гостя: «Сперва-то этот дом для меня предназначался, но на самом деле он действительно папин». А потом она могла сунуть Руку внутрь домика и вытащить оттуда, скажем, настольную лампу с абажуром-колпачком в дюйм высотой или синее блюдечко размером с ноготь на мизинце и с надписью «Киска», полное вечного молока. Разумеется, все эти вещи, как только гости повосхищаются ими всласть, она возвращала обратно и почти точно на прежнее место. Этот маленький домик вообще выглядел очень аккуратным и в самый раз подходил по размерам для своего разнообразного содержимого, хотя кое-кто и находил излишним количество всяких безделушек в гостиной. Дочь больше любила всякие хитроумные штучки и приспособления, купленные в магазине, — тостеры и пылесосы из страны Лилипу-тии; но она прекрасно знала: большинство их взрослых гостей просто в восторг приходит и от мебели, и от прочих замечательных предметов интерьера, которые её отец либо сделал своими руками, либо просто «довел до ума». Он обычно немного стеснялся сам их демонстрировать, и ей приходилось специально обращать внимание гостей на наиболее выдающиеся объекты: элегантный буфет со стеклянными дверцами, наборный паркет из твердых пород дерева, изящные деревянные панели, площадку с точеными перильцами, устроенную на крыше дома. Никто из гостей, будь то ребенок или взрослый, не мог устоять перед очарованием венецианских жалюзи, крошечные пластинки которых идеально складывались и раздвигались, стоило потянуть за суровую нитку, их скреплявшую. «А вы знаете, как сделать такие ослепительные жалюзи?» — непременно спрашивал профессор, подмигивая дочери, которая либо сразу, опережая озадаченного гостя, выкрикивала ответ, либо после того, как он нерешительно покачает головой или пожмет недоуменно плечами, радостно сообщала: «Выколоть заказчику глаза!» Ее отец обожал всякие каламбуры и игру слов и, как любой преподаватель, готов был без конца повторять наиболее удачные из них, а потому однажды, провозившись недели две с этими жалюзи, заявил, что венецианские жалюзи вполне могут стать ослепительными и для американца ибо у него так устали глаза, что он чуть не ослеп.[6]

— А я связала этот ужасный коврик для детской, — вставляла жена профессора Джулия, как бы давая понять, что и она участвовала в обустройстве внутреннего домика, что она вполне все это одобряет, но все же в данном вопросе не слишком компетентна. — Коврик, разумеется, совершенно не соответствует уровню Йена, но он все же у меня работу принял, оценив мое рвение. — Связанный крючком коврик и в самом деле выглядел грубовато, да и края у него загибались; коврики в других комнатах, вышитые гарусом по канве в стиле восточных миниатюр, а также яркий ковер с цветами в спальне хозяина лежали абсолютно плоско, безупречно.

Внутренний дом стоял на низеньком столике, помещенном в открытую нишу в так называемом книжном конце продолговатой гостиной внешнего дома. Друзья семьи регулярно проверяли, как идет отделка и обустройство маленького домика, какая в нем появляется мебель, — будучи приглашены к профессору на обед или просто выпить. Случайные же посетители полагали, что этот прелестный кукольный домик принадлежит профессорской дочери и стоит в гостиной, у всех на виду, только потому, что это настоящее произведение искусства, а подобные миниатюрные штучки как раз входили в моду и были на пике популярности. Для некоторых, особо трудных, гостей, включая декана его колледжа, профессор, не подтверждая и не отрицая свою роль в качестве архитектора, столяра-краснодеревщика, кровельщика, стекольщика, электрика и tapissier, говорил, цитируя Клода Леви-Стросса: «По- моему, в „La Pensee sauvage“[7] есть мысль о том, что уменьшенная модель чего-либо — то есть миниатюра — позволяет получить знание о данном предмете в целом, предшествующее знанию о его частях. Процесс познания, обратный привычному. По сути дела, все искусства развивались именно так, как бы уменьшая материальное пространство в пользу пространства интеллектуального». Профессор обнаружил, что люди, абсолютно не способные мыслить конкретно и, пожалуй, даже враждебно воспринимающие любые проявления этого — кстати сказать, конкретные мысли и действия и составляли для него самого главное удовольствие во время работы над домиком, — сразу, точно охотничьи собаки, делали стойку, стоило ему упомянуть имя отца-основателя структурализма. Они даже смотреть начинали на кукольный домик с той же напряженной и искренней заинтересованностью, какая возникает в глазах у пойнтера при виде садящейся на воду утки. Жене профессора не раз приходилось принимать у себя малознакомых людей и развлекать их — особенно когда она стала штатным координатором организации, занимавшейся охраной заповедников, — однако же этих гостей занимали лишь самые насущные и неотложные проблемы, так что кукольным домиком они восхищались исключительно ради проформы, если вообще его замечали.

Дочь профессора Виктория, миновав период домашнего прозвища Вики и, в тринадцать лет, вступив в «период Тори», перестала наконец приглашать своих приятелей, чтобы поиграть с кукольным домиком, вытаскивая наружу мебель, хрупкую бытовую технику и прочие предметы, весьма неосторожно используя все это для других игр и других выдуманных героев. Ибо в домике в те времена действительно поселилась — а может, и давно уже жила там — некая семья. Виктории было восемь лет, когда она попросила подарить ей на Рождество — что родители и сделали — довольно дорогую игрушку: целую семью Бендски — маму, папу, брата, сестру и младенца вполне европейской наружности и сделанных так искусно, что они могли сидеть в креслах, доставать развешанные на стене над очагом медные кастрюли, шлепать друг друга по попе или нежно обниматься. Дом тогда еще был не совсем закончен, и там случались порой настоящие семейные драмы. Брат сломал себе левое бедро, и этот перелом так и не удалось как следует залечить. Папа Бендски получил усы и брови, нарисованные фломастером, отчего лицо его приобрело злобный пиратский прищур, в точности как у индийца-полукровки Ласкара из какого-нибудь триллера, посвященного эдвардианской эпохе. Младенец и вовсе куда-то потерялся. Когда Виктория совсем перестала играть с уцелевшими членами семейства, профессор с благодарностью и вздохом облегчения спрятал их всех в ящик того столика, на котором стоял кукольный Дом. Он, собственно, ненавидел их с самого начала, читая захватчиками, особенно папу, типичного Ласкара, какого-то чересчур тощего и гибкого, в отвратительном зеленом пиджачке, похожем на куртку от австрийского национального костюма, и с мерзкими глазками- бусинками.

К тому же Виктория незадолго до этого купила на свои сбережения, полученные в результате бебиситтинга, в подарок отцу и его домику фарфорового кота, который пил бы вечное молоко из синей мисочки с надписью «Киска». Кота профессор в ящик не убрал, полагая, что тот вполне достоин жить в домике, в отличие от совершенно этого не достойных членов семейства Бендски. Кот был сделан весьма искусно — белый с рыжими и коричневыми пятнами. В сумерки этот кот, свернувшийся на коврике у камина в красноватых отблесках жарко горящего огня (красный целлофан и крохотная лампочка от фонарика- брелока), действительно выглядел очень уютно. Но поскольку он так вечно и лежал, свернувшись клубком, и не мог пойти на кухню, чтобы попить молока из синенькой мисочки, это стало по-настоящему тревожить и даже мучить профессора, гвоздем засев у него в подсознании, и однажды ему даже приснился на эту тему сон — а может, и не сон вовсе? — когда он допоздна работал над одной весьма сложной и трудоемкой статьей — ответом на материал, опубликованный недавно в газете и являвшийся основой для доклада, который он через несколько месяцев должен был представить на заседании Американской ассоциации содействия развитию науки. Когда же профессор лег в постель и попытался уснуть, ему и привиделся тот сон, а может, виденье. Во всяком случае, он не был полностью уверен, что спит. Ему казалось, что он находится в кухне внутреннего домика, хотя, в общем, ничего необычного в подобном ощущении не было: строя стенные шкафчики и буфеты, монтируя на стенах деревянные панели, проводя в дом канализацию и устанавливая раковины, он в мельчайших подробностях изучил все пропорции и особенности этой кухни, знал в ней каждый миллиметр и довольно часто рассматривал ее с позиций человека, в котором всего шесть дюймов роста и которому придется стоять у плиты или открывать дверь в кладовку. Но в данном случае профессору отчего-то казалось, что он попал туда не по собственной воле; нет, он неким неведомым образом там оказался; и вот, стоя рядом с дровяной плитой, он увидел, как на кухню вошел фарфоровый кот, посмотрел на него и принялся лакать вечное молоко. Мало того, профессор даже слышал те приятные и негромкие звуки, какие издает кошка, аккуратно лакая молоко.

На следующий день профессор тут же в мельчайших подробностях вспомнил этот сон. И все время