паром кувшине с водой, который Макали подала ему, и в ней самой.
— Тебе не нужно, чтобы вода кипела? — спросила она, и он ответил:
— Нет, вполне достаточно, чтобы она была просто горячей.
Макали двигалась проворно и уверенно, с явным облегчением почувствовав себя хоть в чем-то полезной. Когда взору открылась огромная колото-рубленая рана в животе Фарре, Хамид быстро глянул на молодую женщину, проверяя, не слишком ли болезненно она реагирует на столь ужасное зрелище. Губу она, правда, закусила, но взгляд остался спокойным.
— Выглядит, конечно, хуже некуда, — говорил он, указывая на неровные потемневшие края раны, — но это просто порез и не слишком глубокий; плоть разошлась, когда меч уже выдергивали. Гораздо опаснее то, что вот здесь, где меч проник глубоко, задев внутренности. — Он осторожно ощупал рану. Раненый даже не вздрогнул; он явно ничего не чувствовал. — Меч из раны вытаскивал воин, который и сам уже умирал, — продолжал Хамид. — Твой муж убил его, будучи смертельно ранен, но все же успел вырвать у него меч. Когда его окружили соратники, в левой руке он сжимал вражеский меч, а в правой — свой собственный, но с колен подняться уже не смог… Мы привезли с собой оба эти меча. Смотри, вот здесь был нанесен удар. Довольно глубокий. И лезвие было широким. Удар почти смертельный, но все же не совсем, нет, не совсем… Хотя, конечно, ущерб нанесен большой.
Врач посмотрел женщине прямо в лицо, надеясь, что она ответит на его взгляд, надеясь прочесть в ее глазах понимание, разумное отношение к происходящему и ту признательность, какую он уже видел и в ее глазах, и в глазах ее соотечественников. Но Макали, казалось, была не в силах оторвать взгляд от багровой разверстой раны, и лицо ее казалось замкнутым и очень напряженным.
— Но разумно ли было его трогать, везти его так далеко? — спросила она, не то чтобы интересуясь мнением врача, а просто удивляясь.
— Мой учитель, личный врач королевы, считал, что это не принесет ему вреда, — ответил Хамид. — И оказался прав. Лихорадка у него прошла, и вот уже девять дней, как у него нет жара. — Она кивнула: она и сама знала, какая прохладная у ее мужа кожа. — И рана воспалена, пожалуй, немного меньше, чем два дня назад. Пульс и дыхание достаточно сильные, наполненные. Нет, дема, здесь ему хорошо, и, видимо, здесь ему и следует быть.
— Да, это так, — сказала она. — Спасибо тебе. Спасибо тебе, Хамид-дем. — Ее ясные глаза на мгновение словно в душу ему заглянули, и взор ее тут же вернулся к страшной ране, неподвижному мускулистому телу, безмолвным устам и сомкнутым векам.
Да нет, думал между тем Хамид, если бы
Он почувствовал, что невольно затаил дыхание.
Жаль, думал он, что жена этого Фарре так молода и не слишком крепка и так сильно любит своего мужа. Жаль, что я и сам не знаю, где здесь правда, ибо мне бы очень не хотелось оказаться тем человеком, которому придется высказать вслух слова этой правды.
Однако, подчиняясь неожиданному порыву, он все же заговорил.
— Это еще не смерть… — сказал он очень тихо, почти умоляюще.
Она лишь кивнула, продолжая смотреть на мужа. И когда Хамид потянулся за чистым лоскутом, она уже держала его наготове.
Будучи врачом, он все же осмелился спросить ее о беременности. Она ответила, что чувствует себя хорошо и с ребенком тоже все в порядке. Он велел ей каждый день гулять по два часа на свежем воздухе и подальше от комнаты больного. Ему бы и самому очень хотелось пройтись с нею вместе, потому что она ему нравилась и было бы, наверное, очень приятно идти рядом с нею, высокой, гибкой, полной сил, и любоваться ее походкой. Но если она должна будет оставить Фарре на два часа, то ему придется ее там подменить, иначе и быть не может. И он подчинился ее безмолвному приказу, как и она подчинилась его приказу насчет прогулок, высказанному вслух.
Собственно, в остальное время свобода Хамида была практически ничем не ограничена, ибо Макали сама большую часть времени проводила возле постели раненого, так что не было ни малейшей необходимости и ему постоянно там находиться. А самому Фарре вообще ничего не было нужно — ни от него, ни от нее, ни от кого бы то ни было еще; он вообще ни в чем не нуждался, кроме разве что весьма скромного количества жидкой пищи, которую удавалось влить ему в рот. Дважды в день с бесконечным терпением Макали упорно кормила его с ложки крепким мясным бульоном на целебных травах, сваренным по рецепту доктора Сейкера; она же заставляла его глотать те лекарства, которые Хам ид каждый день готовил — толок, варил, растирал, процеживал — на кухне при самом заинтересованном участии поваров. За исключением этих двух получасовых кормлений и одной-единственной за день попытки выжать из больного в ночной горшок несколько капель мочи, делать ему у постели Фарре было больше нечего. Как ни странно, ни малейшего раздражения, ни пролежней у больного на коже не возникало, хотя он лежал совершенно неподвижно. Казалось, он всем доволен и не выказывает ни малейших признаков какого бы то ни было неудобства. Глаза он, впрочем, так ни разу и не открыл. Хотя, по словам Макали, раза два ночью все же слегка шевелился, точнее, вздрагивал. Но сам Хамид за все эти дни ни разу не заметил, чтобы раненый хоть чуточку шевельнулся.
Разумеется, думал он, если есть хоть доля правды в тех старинных книгах, которые показывал ему доктор Сейкер — что, кстати, косвенно подтверждалось некоторыми невольными и загадочными намеками Паска, — то Макали должна все знать! Или все-таки нет? Но она не сказала ему об этом ни словечка, а теперь уже слишком поздно ее расспрашивать. Он упустил эту возможность. А если уж он с нею не может поговорить об этом, то уж точно не станет что-то выспрашивать у нее за спиной, выясняя, правда это или все же сказки.
Ну, конечно же, этого просто не может быть, твердил ему разум. Это просто миф, слухи, какие-то легенды о «старых жителях островов»… Да болтовня это все, невежественные предрассудки! Кто такой, например, этот шорник? Темный, необразованный человек! Что я, опытный врач, вижу, глядя на своего пациента? Да, он находится в глубокой коме. Но это восстановительная кома. Несколько необычная, согласен, но отнюдь не сверхъестественная. Возможно, именно такая кома — как весьма длительный вегетативный период восстановления — и является вполне обычной для жителей этих островов, которые издавна вступают в браки с родственниками; возможно, именно эта их особенность возвращения к полноценной жизни после болезни и послужила основой для того мифа, чрезмерно преувеличенная, превращенная в нечто совершенно фантастическое, немыслимое…
Хотя в целом это был на редкость здоровый народ. Хамид не раз предлагал островитянам свои услуги, но работы для врача здесь оказалось немного: однажды ему довелось заново укладывать в лубок руку мальчика со сложным осколочным переломом, который никак не хотел заживать; в другой раз он вскрыл и вычистил нарывы на ноге у какого-то старика. Иногда маленькая Иди ходила за ним буквально по пятам. Девочка явно обожала отца и очень без него тосковала. Она никогда не спрашивала: «А он поправится?» — но Хамид не раз видел, как она, нахохлившись, сидит у постели Фарре, прижавшись щекой к его безжизненной руке. Сдержанное достоинство малышки не могло не трогать, и Хамид как-то спросил у нее, в какие игры они играли с отцом. Она довольно долго думала, прежде чем ответить, потом сказала: «Он просто рассказывал мне, что делает сейчас, и я иногда могла ему помочь». Она наверняка и за Фарре ходила по пятам, пока тот занимался повседневными делами и отдавал поручения своим работникам. Хамид же мог служить ей лишь неким, в общем неудовлетворительным и довольно легкомысленным, заменителем отца. Она, правда, слушала его рассказы о столице и королевском дворе, но без особого интереса, и вскоре убегала, чтобы заняться своими небольшими, но вполне серьезными обязанностями. И Хамиду все чаще становилось не по себе от тягостного ощущения собственной ненужности.
Обнаружив, что его успокаивает ходьба, он почти каждый день гулял по одному и тому же излюбленному маршруту: сперва спускался к причалу и шел вдоль дюн на юго-восточный конец острова, откуда впервые увидел открытое море, свободное от вечно шепчущихся о чем-то зеленых зарослей
