именно природа человека во многом определяет его нравственные нормы, и он «инстинктивно», «стихийно» стремится к правде, добру, свободе, свету.
В рассказах 80-х годов эта тема чаще всего звучит как некий парадокс, ибо общественные условия, в которых живут герои Короленко, таковы, что должны были бы заглушить у них всякое стремление к свободе, правде, справедливости. Но в какие бы гибельные условия ни был поставлен человек, подчеркивает Короленко, эти его природные свойства неистребимы, и он вдруг, неожиданно, проявляет их, и часто вопреки разуму и логике.
Таков крестьянин Яшка из одноименного очерка (1881) — человек, живущий «для души», неколебимо отстаивающий свои убеждения, «свой прав-закон». Не желая ни на шаг отступить от своих взглядов, Яшка бросает хозяйство, семью, хотя и твердо убежден, что правды ему «не увидать».
С «неразумными» и «нелогичными» поступками обитателей далекого, затерянного в Сибири уголка знакомит нас Короленко и в рассказе «Убивец» (1882).
Один из героев этого произведения, станционный смотритель Василий Иванович, человек деградировавший, так как за свое вольнодумство спускался медленно, но верно с верхних ступеней общественной лестницы на нижние, рассказывает о недавно назначенном следователе по особым поручениям Проскурове, который пытается бороться с нравами сибирской администрации. В этой борьбе Василий Иванович оказывает всяческое содействие Проскурову, впрочем, как и целый ряд местных жителей, делающих все, чтобы столкнуть с пути честного чиновника «один, другой камешек». Вместе с тем и Василий Иванович, и местные жители заранее уверены в полном провале деятельности Проскурова. Вот если бы новый следователь, считают они, «обходцами ползать умел, величие бы являл, где надо, а где надо — и взяточкой бы не побрезгал», тогда бы его миссия могла быть успешной. «Только… черт возьми! Тогда не было бы сочувствия…» — вдруг, неожиданно для себя, делает парадоксальный вывод «сибирский вольтериянец». Так сталкивается Василий Иванович с «нелогичным» проявлением природы человека, заставляющей его вопреки разуму откликаться на любой честный поступок, даже заведомо безрезультатный.
А в написанном тремя годами позднее рассказе «Соколинец» автор-повествователь, выслушав длинную историю беглого каторжника, до предела насыщенную страшными подробностями каторжного быта, смертельно опасного побега, задает себе вопрос о странном, парадоксальном восприятии им этой истории: «И почему, спрашивал я себя, этот рассказ запечатлевается даже в моем уме — не трудностью пути, не страданиями, даже „не лютою бродяжьей тоской“, а только поэзией вольной воли?» Потому, наверное, что в рассказе беглого каторжника проявилось стихийное и не всегда осознанное стремление человека к свободе. И оно отозвалось в душе писателя глубоким сочувствием: «нелогичность» восприятия услышенной им истории автор объясняет тем «инстинктивным сочувствием» «всякой смелой попытке вырваться из глухих стен на вольную волюшку», которое, по мнению Короленко, обусловлено самой природой человека.
«Нелогичный», «парадоксальный» герой, который не укладывается в теорию подчинения человека среде и обстоятельствам, с самого начала становится одним из персонажей, проходящих через все творчество Короленко.
Повинуясь неясным для него самого влечениям, хотя и ненадолго, но покинет привычный мещанский уклад и своих заказчиков сапожник Андрей Иванович («За иконой», 1887), отличавшийся в своих поступках «быстротой, решительностью и некоторой парадоксальностью» и потому на пути своем за иконой беспощадно обличавший купцов и вообще всех неправедно живущих. Он осмеливается даже, правда, с целым рядом оговорок («по крайней мере», «как бы то ни было», «все-таки») выступить перед грозной женой в защиту своего спутника, писателя Галактионыча, указывая на то, что писатель не чета его заказчикам, — он «человек образованный, книги сочиняет».
Таков и Тюлин из рассказа «Река играет» (1891) — вдруг преодолевающий свою лень и апатию, казалось бы, навсегда сковавшие его, и внезапно проявляющий мужество, активность, силу духа.
То, что герои Короленко, подобно горьковским, не вмещаются в рамки своей среды, «выламываясь» из нее, часто объясняется «таинственным», «неведомым» зовом, идущим из глубины души, который слышит, например, Вася из рассказа «В дурном обществе»: «…то неведомое, что подымалось из глубины детской души, по-прежнему звучало в ней несмолкающим, таинственным, подмывающим, вызывающим рокотом». Тогда «навстречу этому неведомому и таинственному во мне из глубины моего сердца что-то подымалось, дразня и вызывая». И Вася остро осознавал убожество окружающей его обстановки и «инстинктивно бегал и от няньки с ее перьями, и от знакомого ленивого шепота яблоней в нашем маленьком садике, и от глупого стука ножей, рубивших на кухне котлеты».
Детскому сознанию, по мнению Короленко, особенно близко ощущение таинственности, загадочности мира и жизни, и потому дети уже по самой своей природе поэты, художники, часто интуитивно угадывающие то, к чему еще только идет наука. Таков фантазер Голован из очерка «Ночью» (1888), задумывающийся над проблемами жизни и смерти.
Пытаясь уловить таинственную, но несомненно существующую для него «связь между глубинами природы и глубинами человеческой совести», Короленко обращался к трудам физиологов, биологов, психологов. Что же искал писатель в этих трудах?
В письме 1888 года к начинающему автору К. К. Сарханову Короленко рекомендовал ему, для того чтобы понять, что такое тенденция и что такое идея, «поработать над физиологией, психологией и психологическими критиками», у которых он найдет «положительные доказательства того, что громадная часть наших умственных процессов имеет характер „рефлексов“ и может совершаться с замечательной стройностью помимо сознания», и что «бессознательность даже и намерения не такое уж недоразумение» (X, 102).
В этом высказывании Короленко уже намечается путь, по которому писатель придет к пониманию соотношения в человеке биологического и социального начал. Оказывается, что действия, намерения и поступки, к которым приходит человек как бы инстинктивно, подсознательно, стихийно, могут быть выражением не только природы человека, но и являться результатом глубоко вошедших в его сознание принципов, правил, представлений, заданных тем или иным социальным слоем.
Так, например, когда Короленко говорит в «Слепом музыканте», что матери Петра Попельского «как- то инстинктивно не нравились музыкальные сеансы» кучера Иохима, то это совсем не значит, что есть такой «инстинкт», по которому человеку с хорошо развитым музыкальным слухом, должно обязательно не нравиться талантливое исполнение на простом народном инструменте. Просто в Анне Попельской заговорили ее сословные предрассудки, представления. Как «ей, „милостивой пани“ Попельской, слышавшей гром рукоплесканий „избранной публики“, сознавать себя так жестоко пораженной, и кем же? — простым конюхом Иохимом с его глупою свистелкой!» Но красота ее внутреннего облика в том и заключается, что она сумела заставить себя вслушаться в музыку своего конюха, так сказать встать на его точку зрения, отбросив воспитанные в ней средой взгляды. И тогда «…она открывала окно, облокачивалась на него и жадно прислушивалась. Сначала слушала она с чувством гневного пренебрежения, стараясь уловить смешные стороны в этом „глупом чириканье“; но мало-помалу, — она и сама не отдавала себе отчета, как это могло случиться, — глупое чириканье стало овладевать ее вниманием, и она уже с жадностью ловила задумчиво-грустные напевы».
Подобное, социологическое понимание непосредственного, инстинктивное, стихийного Короленко мог почерпнуть и у своих идейных предшественников и наставников. Так, еще Белинский в статье 1841 года «Идея искусства» писал: «…непосредственность, составляющая такое важное условие личности всякого человека, является и в действии человека. Бывают случаи, в которых наша натура как бы действует за нас, не ожидая посредничества нашей мысли или нашего сознания, — и мы как бы инстинктивно поступаем там, где, по-видимому, невозможно действовать без сознательного соображения. Так, например, случается, что человек, сильно ушибшись… о какой-нибудь… предмет, всякий раз, как проходит мимо того места… наклоняется бессознательно. Но гораздо выше и поразительнее те непосредственные действия человеческого духа, в которых проявляется его высшая жизнь. Как бы ни было свято и истинно убеждение человека, как бы ни были благородны и чисты его намерения, но чтобы высказать или привести их в исполнение… необходим тот вдохновенный порыв, в котором сливаются воедино все силы человека, физическая природа его проникает собою духовную его сущность… разумное действие становится инстинктивным движением».[7]
