опустив ресницы, ты вышла неслышноиз оливковой рамы своей.В этом доме ветхом, давно опустелом,над лазурным креслом, на светлой стенемежду зеркалом круглым и шкапом белым,улыбалась ты некогда мне.И блестящие клавиши пели ярко,и на солнце глубокий вспыхивал пол,и в окне, на еловой опушке парка,серебрился березовый ствол.И потом не забыл я веселых комнат,и в сиянье ночи, и в сумраке дня,на чужбине я чуял, что кто-то помнит,и спасет, и утешит меня.И теперь ты вышла из рамы старинной,из усадьбы любимой, и в час тоския увидел вновь платья вырез невинный,на девичьих висках завитки.* * *И улыбка твоя мне давно знакомаи знаком изгиб этих тонких бровей,и с тобою пришло из родного домамного милых, душистых теней.Из родного дома, где легкие льдинкичуть блестят под люстрой, и льется в окноголубая ночь, и страница из Глинкина рояле белеет давно…* * *О, любовь, ты светла и крылата, —но я в блеске твоем не забыл,что в пруду неизвестном когда-тоя простым головастиком был.Я на первой странице твореньятолько маленькой был запятой, —но уже я любил отраженьяв полнолунье и день золотой.И, дивясь темно-синим стрекозкам,я играл, и нырял, и всплывал,отливал гуттаперчевым лоскоми мерцающий хвостик свивал.В том пруду изумрудно-узорном,где змеились лучи в темноте,где кружился я живчиком черным,ты сияла на плоском листе.О, любовь. Я за тайной твоеювозвращаюсь по лестнице лет…В добрый час водяную лилеюполюбил головастик-поэт.ГлазаПод тонкою луной, в стране далекой, древней,так говорил поэт смеющейся царевне:Напев сквозных цикад умрет в листве олив,погаснут светляки на гиацинтах смятых,но сладостный разрез твоих продолговатыхатласно-темных глаз, их ласка, и отливчуть сизый на белке, и блеск на нижней веке,и складки нежные над верхнею, — навекиостанутся в моих сияющих стихах,и людям будет мил твой длинный взор счастливый,пока есть на земле цикады и оливыи влажный гиацинт в алмазных светляках.Так говорил поэт смеющейся царевнепод тонкою луной, в стране далекой, древней…* * *
