серьезно практиковаться в велоспорте, проезжая в предутреннем полумраке по улицам 16 километров, отделявших наш дом от клуба, на велосипеде. В бассейне я проплывал 4000 метров перед школой, а потом еще 6000 метров вечером. Это составляло 10 километров в день в воде и 32 километра на велосипеде. Мать не возражала против этого по двум причинам: она не могла сама отвозить меня на плавание и в школу, потому что работала. Кроме того, она знала, что моему темпераменту это необходимо.
Когда мне исполнилось тринадцать, околачиваясь однажды вечером возле велосипедного магазина, я увидел объявление, приглашавшее всех желающих на юношеские соревнования по триатлону, включавшему в себя велогонку, плавание и бег.
Раньше я никогда о триатлоне не слышал, но туда входили все те дисциплины, в которых я был достаточно силен, поэтому я решил попробовать. Мама купила мне специальную форму: тренировочные шорты и майку из быстросохнущего материала,- чтобы я мог пройти все этапы соревнования, не переодеваясь. Тогда же она купила мне и первый гоночный велосипед. Это был элегантный 'Mercier' для шоссейных гонок.
Я выиграл в том состязании, причем с большим отрывом, даже без каких-либо специальных тренировок. Вскоре я принял участие в другом соревновании по триатлону, проходившем в Хьюстоне, и тоже победил. Домой из Хьюстона я возвращался уже вполне уверенный в своих силах. Если в плавании я был одним из лучших (но я никогда не был самым лучшим), то в триатлоне со мной никто не мог сравниться не то что в Плано, но и во всем штате. И это было приятно.
Великим спортсмена делает способность не бояться возможных неудач, не жалуясь, терпеть лишения. Я обнаружил, что, когда для победы нужно было лишь стиснуть зубы и, не заботясь о том, как ты выглядишь со стороны, терпеть боль дольше других, я выигрывал. И было неважно, о каком виде спорта идет речь: в состязании на выносливость, когда нужно просто двигаться вперед, превозмогая боль, я мог победить любого.
Я побеждал там, где нужно было много стойкости и выносливости.
Трость Терри Армстронга я бы еще стерпел, но случилось то, чего я вынести уже не мог. Когда мне было четырнадцать, маме сделали операцию и удалили матку. Это тяжелая травма для любой женщины - как в физическом, так и эмоциональном плане, тем более что мать в то время была еще достаточно молодой женщиной. Когда она лежала в больнице, восстанавливаясь после операции, мне нужно было ехать в Сан-Антонио на соревнования по плаванию. Терри взялся проводить меня. Я не хотел этого: мне не нравилось, когда он надевал на себя личину отца-покровителя; я считал, что ему лучше оставаться при матери в больнице. Но он настоял на своем.
Мы сидели в аэропорту в ожидании рейса, а я смотрел на Терри и думал: 'Зачем ты здесь?' Вдруг он начал что-то записывать в блокнот. Написав несколько строк, он вырвал листок, скомкал его и бросил в мусорный бак. Потом он принимался писать снова. И снова вырывал лист и выбрасывал. И так несколько раз. Мне это показалось странным. Когда Терри отлучился в туалет, я подошел к мусорному баку, извлек оттуда скомканные листы и сунул их себе в сумку. Позже, оставшись один, я достал эти листки из сумки и развернул их. Это были наброски письма женщине. Я прочел их. Мой отчим писал другой женщине, в то время как его жена лежала в больнице после перенесенной гистерэктомии.
Я сохранил эти листки и привез их с собой в Даллас. Переступив порог дома, я прошел в свою комнату и снял с полки 'Книгу рекордов Гиннесса'. Потом взял ножницы и вырезал сердцевину книги. Спрятав туда черновики письма, я поставил книгу обратно на полку. Я хотел сохранить эти письма, сам не зная почему. Для страховки, может быть; такой компромат на отчима мне мог пригодиться. Например, если он снова возьмет в руки трость.
Если до этого случая Терри мне не нравился, то теперь я уже не испытывал к нему вообще никаких чувств. Он утратил в моих глазах всякий авторитет, и я перестал его хоть сколько-нибудь уважать.
Если раньше я был сорванцом, то теперь стал вообще отчаянным мальчишкой. Как-то я изобрел игру, которую назвал 'огненный мяч'. Она заключалась в том, чтобы вымочить теннисный мяч в бензине, поджечь его, а потом бросать и ловить, пользуясь садовыми рукавицами.
Наполнив бензином пластмассовый бочонок, я высыпал туда теннисные мячи и оставил их там намокать. По мере надобности я вылавливал один мячик, поджигал его спичкой, и после этого мы с моим лучшим другом Стивом Льюисом перебрасывались пылающим мячом, пока наши рукавицы не начинали дымиться. Только представьте: двое мальчишек стоят на жарком техасском ветру и перебрасываются огненным шаром. Иногда рукавицы вспыхивали и мы хлопали ими по джинсам, распространяя вокруг себя яркие искры, разлетавшиеся подобно светлячкам.
Однажды я случайно попал горящим мячом на крышу дома. Часть дранки загорелась, и мне пришлось лезть наверх и затаптывать огонь, пока он не охватил всю крышу и не перекинулся на соседние дома. Еще был случай, когда горящий мяч упал прямо в бочонок с бензином и все это загорелось. Увидев поднявшийся, казалось, к самому небу столб огня и черного дыма, я в панике подбежал и пнул бочонок, надеясь сбить огонь, но бочонок не перевернулся, а на моих глазах расплавился.
Во многом мое поведение объяснялось тем, что я знал, как несчастлива моя мать. Я не мог понять, почему она продолжает жить с Терри,- ведь их отношения были хуже некуда. Но, быть может, ей казалось, что жить с ним все-таки лучше, чем воспитывать сына одной и прозябать в нищете.
Через несколько месяцев после моей поездки в Сан-Антонио их брак все-таки распался. Однажды вечером я, собираясь задержаться, позвонил матери, чтобы предупредить ее.
- Сынок, приезжай скорей домой,- сказала она.
- Что случилось?
- Нам нужно поговорить.
Я вскочил на велосипед и помчался домой. Мама сидела в гостиной.
- Я сказала Терри, чтобы он уходил,- сказала она.
- Я собираюсь подать на развод.
Я испытал огромное облегчение и не подумал его скрывать. Мало того, я просто засиял от радости.
- Так это же здорово! - воскликнул я.
- Но, сынок,- продолжала мать,- я не хочу, чтобы ты в такой трудный период доставлял мне
хлопоты. Пожалуйста, остепенись.
- Хорошо,- сказал я.- Обещаю.
Несколько недель я не говорил матери об этом деле ни слова. Но однажды, когда мы сидели за столом на кухне, я огорошил ее неожиданными словами: 'Это был плохой человек'. Я не стал рассказывать ей о любовных письмах - она и без того была несчастна. Но спустя годы во время уборки она все-таки нашла их. И не очень-то удивилась. Некоторое время Терри пытался поддерживать с нами контакт, присылая мне открытки на день рождения и тому подобное. Однажды от него пришел конверт со стодолларовой купюрой внутри. Я отдал его матери и сказал: 'Не могла бы ты отослать ему эти деньги обратно? Мне они не нужны'. В конце концов я написал ему письмо, где, среди прочего, посетовал, что не могу изменить фамилию, которую он дал мне. Я доступно объяснил ему, что не хочу больше знаться ни с ним, ни с его семейством. После разрыва с Терри мы с матерью значительно сблизились. Думаю, первое время она тяжело переживала случившееся, а когда люди несчастны, они не принадлежат себе. Но когда развод стал свершившимся фактом, мама очень быстро переменилась. Она как-то расслабилась, словно сбросила с плеч тяжелую ношу. Правда, при этом она взвалила на себя другое бремя, бремя матери-одиночки, но к этому ей было уже не привыкать. Следующие пять лет мать оставалась одна.
Я изо всех сил старался быть хорошим сыном. Я хотел, чтобы она чувствовала, что на меня можно положиться. Я лазил на крышу, чтобы развесить там для нее рождественские гирлянды. А если я иногда угонял соседские машины, чтобы покататься _ ЧТо ж, это было не большое преступление, без жертв. Когда она приходила с работы домой, мы вместе ужинали и, выключив телевизор, разговаривали. Она учила меня ужинать при свечах, прививала хорошие манеры. Приготовив что-нибудь на скорую руку, она зажигала свечи и рассказывала мне о прожитом дне. Иногда разговор заходил о том, как тяжело ей приходится на работе, где, по ее мнению, ее недооценивали, потому что она была всего лишь секретаршей.
- А почему бы тебе не уйти оттуда? - спрашивал я.
- Нет, сынок, уходить нельзя,- отвечала она.-
Надо пробиваться. Иногда одного взгляда мне было вполне достаточно, чтобы понять, что день у нее был особенно тяжелый. И если я слушал в такой момент пластинки (а любил я что потяжелее - 'Guns 'N
