— И ты надеешься в одиночку… — Давид как-то странно посмотрел на своего спутника. — Ну, хорошо, я, скажем, отправился в этот незаконный вояж из-за того, что поговорил с Хрусталевым очень уж крепко. Ну а ты-то почему?
Что ответить? Ашир и сам не знал, почему пришло такое неожиданное решение. Ведь экспедиция со всем необходимым оборудованием вот-вот отправится исследовать этот недавно обнаруженный загадочный феномен. Ашир и сам боялся себе признаться, что хотел стать первым, кто разгадает тайну.
И вдруг ни с того ни с сего слезы потекли по лицу Ашира, непонятная тоска сжала сердце.
А Давид вдруг озлился:
— Эй, друг, я тебя очень звал с собой, да? Я прямо на колени падал и умолял, да? Мы мирно шли своей дорогой — мой верблюд и я. Мы никого не задевали, никому ничего не обещали, просто в Капище шли. Так какого черта прицепился ты к нам со своими дурацкими тюльпанами? И соглядатай нам не нужен, понял?!
Что-то странное творилось с Давидом. Лицо его исказилось, голос то и дело срывался, пальцы скрючились. Он фыркнул, как раздраженный барханный кот, и неожиданно расхохотался. Он хохотал взахлеб, раскачивался и сгибался, хватался за голову и живот, стонал и охал по-бабьи.
Ашир глядел на Давида и чувствовал, как поднимается из глубин подсознания желание захохотать. Неудержимое, будто лавина. И он боролся с ним, сопротивлялся, сколько хватало сил.
Это походило на сон во сне. Что-то тревожное и зовущее шелестело, извивалось неподалеку; тонкой, липкой и холодной паутинкой раздвоенного змеиного язычка касалось губ, носа, подбородка; уползало в кусты эфедры, похожей на доисторический хвощ, в сизо-бирюзовую нежность янтака, к далеким застывшим черно-фиолетовым «гейзерам» сюзена. И буквально на глазах потухала, меркла неистовая светоносность пустыни. Она сменялась бесшумно колышащейся дымкой то ли муара, то ли выродившегося в черно-белые цвета северного сияния…
Они прошли немного в том направлении, куда побрел верблюд, увидели, что он остановился, спокойно пасется, и остановились тоже. Им было неловко друг перед другом за недавнее. Они словно постыдное что-то совершили, хотя ни тот, ни другой не смогли бы внятно объяснить, что, собственно, произошло. Будто на несколько минут стали они марионетками, подвластными чужой воле. Но чьей? В пустыне не было ни души.
Не сговариваясь, они стали развьючивать верблюда, спутали ему ноги, чтобы не ушел далеко. Палатку разбивать не стали. Но апрельские ночи в Каракумах свежи, и они натянули наклонный отражательный полог. Теперь тепло костра обвевало их ложе.
Наспех поев, оба разом уснули. А когда очнулись от забытья, в воздухе с мягким, вкрадчивым шелестом реяли духи ночи — большие летучие мыши. Где-то далеко-далеко повторял свою безнадежную, безответную мольбу ночной кулик-авдотка. Неуютно и зябко было от этого крика — казалось, сама ночь, сама земля взывает к человеческому милосердию.
— Чего он душу рвет, глазастик! — негромко подосадовал Давид. — Тоскует о райском блаженстве? Да и то сказать: щедры ли мы лаской к братьям нашим меньшим? Человек, сказано, царь природы — верно, царь! И отношение царское: бери, что душе угодно, а там — хоть трава не расти.
— Она и не будет расти, — отозвался Ашир. — Вчера ты говорил нечто другое. Я тогда не стал спорить, приводить факты. А сейчас скажу. Видел мертвую полосу, что мы в начале пути миновали?
— След дэва Харута, что ли?
— Страшнее. Реальнее и потому страшнее. Это буровую вышку тягачи на новое место перетаскивали, сорвали поверхностный слой почвы. А без гумуса, как известно, не могут расти ни травы, ни злаки, ни прочая зелень. А чтобы этот слой восстановить в условиях пустыни, лет триста, а то и больше нужно.
— Значит, царствуем — рубим сук, на коем сидим? — горько усмехнулся Давид.
— Я верю, — сказал Ашир, — что сук этот все-таки не срубим.
— А если я тамариска и саксаула для костра наломаю, не будет глобальной катастрофы?
Похоже, Давид обрел прежнюю форму, раз сел на любимого конька, и Ашир обрадовался этому:
— Ломай уж! — махнул он рукой. — Ломай, гунн, круши, вандал!.. Я ведь тоже мечтаю о глотке обжигающего кок-чая.
В ночи горели и мерцали «земные звезды». Они плыли над скелетиками кустов, зеленовато-голубые джейраньи глаза. Всеми переливами красок играл в саксаульнике барханный кот манул. Яркими рубинами светил геккон. А всех богаче и красивее был тарантул — обладатель восьми ярчайших изумрудов. Все это подтвердилось утром. Обнаружились аккуратные дорожки из листьев сирени — следы джейранов, растопырки барханного кота и останки скорпионов, фаланг, тарантулов: кот манул охотился за ними ночью. Нашелся и окоченелый трупик маленького геккончика, убитого свирепым тарантулом. Но это — утром. А пока стояла ночь.
— Ашир, — жалобно протянул Давид, — неужели ты меня пустишь одного к этим чудовищам?! Неужели ты сможешь сидеть спокойно и слушать, как хрустят кости твоего товарища? Нет, не верю, что в тебе не сохранилось ни грамма человечности!
— Сохранилось, не канючь, — проворчал Ашир. — Фонарик только возьми, а то ничего не увидим во мраке.
Все-таки сидеть у огонька было куда приятнее, нежели впотьмах. Выспавшись, они наслаждались чаем, светом, теплом.
Не боясь костра, ныряли к огню летучие мыши — ловили мелкую ночную живность, привороженную древними чарами огня.
— Слышишь, как пищат? — спросил Давид.
— Кто?
— Нетопыри.
— Смеешься ты, что ли? У них же ультразвук, с сорока пяти килогерц начинается. А предел человеческого слуха — чуть за двадцать.
— Это я и без тебя знаю, а мышей все равно слышу.
Грустное, тягучее кошачье мяуканье медленно проплыло над их головами. Ашир задумчиво сказал:
— В детстве я твердо верил, что это кошки по ночам летают: ловят мышей летучих. Потом уж узнал, что козодой иногда так кричит. А-а, привет, приятель!
В круге света стоял забавный ушастый еж на тонких и высоких лапках, напряженно шевелил блестящим, как антрацит, рыльцем, принюхивался. Мимо пробежала не боящаяся никого на свете свирепая жужелица-скарит. Но еж проглотил ее и пошел дальше, принюхиваясь.
— Добрая собака, — сказал Ашир.
— Где? — не понял Давид.
— Еж! По древним поверьям огнепоклонников, он к добрым собакам относится.
— Есть и злые?
— Как же без злых? Это наши давешние панцирные бойцы.
— Черепахи?
— Они самые. По преданию, творение злого бога Аримана. Но я слышал и более поэтичную легенду. О красавице Зохре, которая за любовь к дэву Харуту и за недоброе сердце была превращена аллахом в черепаху.
— Да-а-а, — потянул Давид после паузы. — Может, сообразим по рюмочке чайку?
Давид повозился среди вьючной поклажи, чертыхнулся пару раз и вылез с бутылкой коньяка и пластмассовыми неаппетитными стаканчиками.
— Рюмочки-то подкачали, — посетовал он, наливая.
— Ничего, — бодро сказал Ашир и, поперхнувшись, долго кашлял.
От коньяка приятные, теплые волны расходились по телу, и Ашира охватила раскованность, эдакое
