Скоморохи

на жизнь, а на смерть.

Так выкрикивали на торгу и у Ярославова дворища боярские молодцы. Мелкота торгованы и черные мужики помалкивали, и что думали — поди их разбери. Знали мужики одно — скажи против слово, и проломят боярские молодцы несогласному голову кистенями. Где народ соберется, тут и они, вьются коршунами, пялят глаза.

Стояли кузнецы у навеса, разговором отводили душу, благо не было близко молодцов в цветных кафтанах и заломленных колпаках, нечего было делать боярским приспешням на пушечном дворе.

Кузнец Обакум, глядя куда-то мимо тоскливыми глазами, говорил:

— Заварили посадничиха Марфа да бояре кашу. Мужики слезами кровавыми плачут, а у Марфы на дворе каждый день праздник. Шел вчера мимо, полон двор вольницы, хмельные, песни орут. Холопы бочки с пивом и медом выкатывают, Марфа на крыльце стоит, вольницу потчует…

Другой сказал:

— Ей чего… Хлеба полны житницы, пива и меда в погребах тоже хватит. За хмельное да подарки Марфины приспешни мужикам глотки перегрызут… Волки лютые.

Вздыхали кузнецы:

— Попы в церквах не управляются по битым панихиды петь, а у Марфы пиры.

— А на торгу муки и зерна днем не сыщешь с огнем.

— Откуда сыскать! Москва все дороги засекла, ни пройти, ни проехать!

— Московским хлебушком только и жив был господин Новгород.

Гаврило Якимович сказал:

— Посадники сулятся: хлеб немцы подвезут морем, и рать от короля не сегодня завтра придет на подмогу.

Упадыш притворно заломил брови, будто удивился:

— Пошто ж господину Новгороду подмога, или мало ты, Гаврило Якимович, с товарищами пушек наготовил?

Гаврило Якимович опустил голову, неохотно ответил:

— Пушек довольно, пятьдесят пять.

Упадыш водил удивленным глазом по лицам кузнецов, допытывался:

— На кого пушки наготовили, ведаете?

Кузнецы опустили головы, виновато молчали. Один было начал:

— Тысяцкий сулился поверх поденного по деньге накинуть…

Упадыш поискал где примоститься, на глаза попался березовый обрубок. Упадыш сел, положил на колени гусли и Ждану:

— Заводи!

Над прокопченными навесами пушечного двора взвилась к синему небу в лад гуслям, зазвенела песня:

То не буйны ветры поднималися.
То не Ильмень-озеро разыгралося.
То рать удалая в поход собиралася…
А как всплачется в Новгороде родная матушка,
Уж ты, дитятко, чадо родное.
На кого свой булатный меч наточил, наострил?
На какого врага-супротивника?
На татарина ли поганого?
На свейца ли лютого?
Или на немца завидущего?..
Отвечает родной матушке
Молодец-удалец, чадо родное.
Наточил, наострил свой булатный меч,
Ссеку голову
Не татарину поганому,
Не свейцу лютому,
Не немцу завидущему.
Сниму голову
Родному братцу московскому…

Гаврило Якимович зажал в руке бороду, сидел, тихо покачиваясь. Упадыш перебирал струны, сам не отводил от кузнецов взгляда. Чуял — до сердца песня дошла. Да разве такая не дойдет? Перебирает струны, а у самого слеза щиплет веки. Вон и кузнецы отворачиваются, трут рукавами глаза, будто попала едкая, кузнечная копоть. Один Гаврило Якимович крепится.

Ждан завел песню тихо, теперь же звенел во весь голос: не поднимать надо новгородцам меча на единокровников, а стать заодно с Москвою на поганых татар, на жадную до чужого Литву, встать за Русь, отплатить за горе, за слезы, за все, чего натерпелись русские люди от татар и Литвы.

Окончил Ждан песню, и кузнецы стояли, опустив затуманившиеся глаза. Заговорил Обакум:

— На кого велел нам тысяцкий пушки готовить? Не на немцев и шведов, на свою ж братию — единокровников. Ладно ли такое, браты?

Смотрел в лицо кузнецам, жег взглядом:

— А кто на Новгород беду накликал? Бояре — рожи строптивые. Не хотят Москве поклониться, Литва им люба. Так ли, браты кузнецы?

Один сказал:

— Так!

Другой себе:

— Так!

Горячась, заговорили:

— Обакум правду молвит!

— Нам Москва не супостат!

— Пошто же кровь лить?

Обакум сдернул с себя кожаный фартук, весь в копоти и дырах, кинул на землю:

— Пускай тысяцкий иных кузнецов ищет пушки готовить, я боярам не мастер.

Гаврило Якимович приподнялся, строго сказал:

— Поздно, Обакум, хватился, — ткнул перед собой пальцем. У тына в ряд стояли пушки, одни уже совсем готовые, другие надо было еще прилаживать к колодам. — Тысяцкий велел пушкарям ставить пушки завтра на вал.

В воротах мелькнул чей-то колпак, Ждану или показалось или в самом деле — Якушко Соловей. Гаврило Якимович махнул кузнецам, чтобы шли к работе. Упадыш спрятал гусли, поднялся идти с Жданом со двора. В воротах догнал их Обакум, тихо сказал:

— Своими руками пушки ладили, своими и разладим.

А пушечный мастер Гаврило Якимович стоял у наковальни, рука с молотом повисла. Смотрел Гаврило Якимович себе под ноги, думал:

— Слово — песня, песня — слово, и великая в слове сила.

Сысой Оркадович рассказал Незлобе, как все случилось. Полонянников привезли в Русу. На второй день пришел дьяк Степан Бородатый, принес грамоту, списана слово в слово с той, что писали новгородские послы, когда ездили к королю Казимиру. Как попала грамота к великому князю, неизвестно, дьяк сказал, будто взяли у полонянника.

В грамоте черным по белому сказано, кто ездил к королю послами, кто от имени Великого Новгорода