наяву. Для Шэрон она, вероятно, будет тем мимолетным ослепительным блеском, который толпа называет славой, и достижения ее современников станут всего лишь слабым эхом ее достижений. Но даже если в конце ее ждет черное крушение надежд, Шэрон — музыкант и ей не дано избежать предначертанного судьбой. Я обязательно должен встретиться со слепой миссис Уилкс: нам есть о чем поговорить...
Мне следовало бы услышать, как в конце зала тихо открылась дверь, но я любовался Шэрон и даже воплей баскетболистов не замечал, пока не уловил краем глаза какое-то движение. Я сидел ссутулившись и в тени. Поэтому он, наверное, не заметил меня. Но, пытаясь оглянуться, я привстал, и он стремительно скользнул в коридор, отвернув лицо и опустив голову. Даже увидев мельком желтые волосы, я не был уверен, что это Билли Келл. Двери мягко затворились. Он исчез.
Мне бы отогнать свои подозрения. Подумаешь, забрел в зал какой-то мальчишка! Подумаешь, заглянул приятель Шэрон по играм и, увидев здесь взрослого, застеснялся!.. Но поспешно отступление 'приятеля' выглядело вороватым — словно крыса прошмыгнула... И я почувствовал холод в горле. Человеческим эквивалентом этого ощущения является то, что люди называют гусиной кожей...
Через одно из окон я внимательно изучил толпу любителей баскетбола. Но Билли не увидел. Не было его и среди немногочисленных зрителей вокруг площадки. Впрочем, это ничего не значило.
Я взглянул на часы и поразился. Оказывается, Шэрон занималась уже час. Возможно, я частично пребывал в состоянии марсианского созерцания. но я так не думаю. А думаю я, что это было односторонней связью. Упорно трудившиеся пальчики Шэрон завлекли меня, подчинили мою душу. И я делил с ней напряжение, надежду, ее маленькие, но значительные победы. А теперь она остановилась и из своего солнечного сияния наблюдала за мной.
— Черт!.. А вы играете?
— Немного играю, голубушка. Ты хочешь отдохнуть?
Она освободила мне табурет, и я заиграл так, как только мог. Для школьного пианино моя игра была вполне сносной, хотя оно мало напоминало те три 'стэйнвэя', которые несколько десятилетий назад мы с таким мучениями доставили в разобранном виде в Северный Город. Скорее оно напоминало мне 'Бехштейн', на котором я однажды играл в Старом Городе. В Старом Городе любят выдержанные временем вещи, а звучание этого школьного пианино было сверхвыдержанным — басы глухие и неприятные. Но оно вполне еще могло называться музыкальным инструментом. Я заиграл отрывок из шумановского 'Карнавала' — тот, что помнил лучше всего. Шэрон попросил Бетховена. Я предложил ей 'К Элизе'.
— Нет-нет, миссис Уилкс играла мне это. Что-нибудь более значительное.
Да простят мне небеса мои дурацкие пятые пальцы! Я заиграл 'Вальдштейн'. Я надеялся (тщетно), что, связав ассоциации, вызванные этой сонатой, с Шэрон, я сумею вытеснить ими более глубокие воспоминания.
Дрозма, вы, вероятно, помните мое турне по пяти Городам в 30894 году? 'Вальдштейн' всегда воссоздавал в моей памяти концертный зал в Городе Океанов. Я всегда вспоминал его окна, глядящие в сердце моря, окна, изготовленные с таким трудом и так давно... Мне сказали тогда, что имена некоторых строителей утеряны напрочь. Едва ли покажется странным, что жители Города Океанов всегда немного отличались от обитателей остальных Городов. Я играл там в тот год и, честно говоря, думал, что приблизился к уровню мастера того времени. И если я не ошибался в собственной оценке, то причина была в самом Городе Океанов, а не в достижениях моих рук или души. Плавное движение водорослей за теми окнами, вечно похожее и никогда не одинаковое; снующие туда-сюда рыбы — алые, голубые, зеленые, золотые... Я и сейчас вижу эти картины и ничем не могу помочь. Каждый из тех, кто сидел в зале, излучал какое-то особое доброжелательство. Они слушали музыку душой и встречали меня так, словно целый век ждали моего визита.
Все случилось, как вы знаете, много позже, когда изучение человеческой истории стало для меня настоятельной потребностью. Потребностью подлинной и выдержавшей испытание временем. И если я больше никогда не совершу следующего турне, то только потому, что слишком хорошо помню Город Океанов. Как страшно слеп случай, Дрозма! Почему наши далекие предки выбрали остров рядом с Бикини[22]?.. Ну ладно, по крайней мере, мы владели им в течение двадцати тысяч лет и должны быть рады, что предупреждение последовало достаточно рано и хоть некоторым удалось спастись. И возможно, родиться новый Город Океанов, через несколько столетий после того, как мы доживем до создания Союза...
Шэрон была уже рядом, она попросила:
— Теперь немножко Шопена?
— Нет, дорогая, я устал. Да и практики у меня не было. Как-нибудь в другой раз.
— Между прочим, я люблю вас за понимательность.
Это признание действительно изменило характер нашего общения, изменило настолько, насколько имело отношение ко мне, хотя я и был в состоянии бубнить что-то из-под личины 'мистера Майлза'.
Она тоже устала, и мы закончили занятие. Дверь снова оказалась открытой, но на этот раз никакой опасности не было: ее открыли две девушки, замеченные мною в одном из кабинетов,— им захотелось послушать мое громыхание. Я прикинулся в меру польщенным. Шэрон вышла на улицу и отправилась к машине, а я переговорил с женщинами. Я рассказал о неизвестном, пробравшемся в зал во время занятий. Я обратил их внимание на то, что, едва завидев меня, он ретировался. Я наталкивал их на мысль о слабой охране. Конечно, любой ребенок может заглянуть в зал, но... И так далее и тому подобное. Одна из девушек решила испытать на живом пианисте взгляд своих нежных глазок, но другая уловила мои намеки и заверила, что впредь швейцар найдет способ поддерживать порядок в коридоре, пока идут занятия музыкой. Встревоженный родитель во мне был успокоен.
Но не до конца. Пока я не увидел, распрощавшись с Шэрон у 'ПРО У ТЫ', хорошо знакомую светловолосую фигуру. Он не спеша шел по улице. Я протащился квартал на машине и, едва скрывшись из поля зрения Шэрон, тут же припарковался. Выбравшись на тротуар, двинулся за Билли Келлом пешком. Главное, говорил я себе, понять, насколько хорошо я помню сложное искусство слежки.
Маленькие улочки, изогнутые, как коровьи тропы, разбегались в разные стороны от южного конца Калюмет-стрит. Большинство домов стояли отдельно друг от друга, здания старой постройки, которых явно не касалась рука ремонтников, чуть ли не валился на бок. Наверно, в те времена, когда люди еще не двинулись целыми семьями в пригороды, покидая то, что они никогда особенно и не любили, район выглядел лучше. Впрочем, и сейчас мне встретились дети, коты, собаки, ручные тележки и несколько пьяниц, Их присутствие смягчало ощущение необитаемости и одиночества. А в остальном здесь царил дух запустения. Окна были заколочены досками, а если не заколочены, то чернели пустотой, как выбитые зубы во рту гнусно бранящегося бродяги. Мусор повсюду. Разнесенные вдребезги стекла и дряхлость. Крыса, бросившая на меня наглый бесстрашный взгляд перед тем, как просочиться через трещину в фундаменте. Попрошайка, решивший возложить на случайного прохожего ответственность за свой завтрак и в результате реквизировавший у меня десять центов...
Это произошло уже на боковой улиц, куда свернул с Калюмет Билли Келл. Когда я избавился от нищего, Билли уже переходил улицу примерно в квартале от меня. А еще дальше, в полуквартале от Билли, стояла привязанная к столбу лошадь старьевщика — с выпирающими ребрами, покрытая паршой, понурившаяся от жары. Я и сам тут же, чисто автоматически, стремясь оказаться от нее подальше, перешел улицу, хотя мой дистроер был достаточно свежим. Уже тогда я должен был удивиться, почему Билли Келл проделал то же самое, но... Думаю, меня все-таки можно извинить, потому что без дистроера ни один марсианин не сумел бы пройти по этой узкой улочке, не напугав бедную старую клячу до приступа бешенства. Ведь у меня почти не было запаха, но когда я проходил мимо, лошадь все же вскинула голову и недовольно фыркнула бархатными ноздрями.
Через пару минут Билли Келл остановился поболтать с группой из десяти или двенадцати подростков, сидевших развалясь возле ограды уныло выглядевшего церковного двора. Вероятно, они ждали его, потому что Билли при разговоре выглядел как вождь или советник.
Я заскочил в подходящий проем, в котором не было двери.
Они льстиво одаривали Брилла пристальным вниманием, таращили изумленные глаза и хохотали над его остротами. Мальчишки и девчонки, все они носили эти петушиные береты, которые теперь, кажется, стали символами принадлежности к подростковой среде. Голоса их были скрипучими и громкими, но говорили они на каком-то жаргоне — мешанине слов с переставленными слогами, а то и вовсе
