— Превышающие норму способности к обобщению, скажем...
— Такие у него налицо.
— Мне иногда очень хочется знать, чем же сейчас заняты школы.
Он понимал, что я искренне интересуюсь его мнением, и некоторое время раздумывал, набивая свою трубку. Потом сказал:
— Возьмем мою Клэр... С тех пор как она была в средней школе, прошло уже почти двадцать лет. Помню, как я забивал себе голову мыслями об ее учебе. Они никогда не пытались научить ее хоть чему- нибудь, кроме того, как стать похожей на всех. Когда она закончила школу — а я бы не сказал, что Клэр была дурой, моя дочь способная девочка,— она умела сложить числа в столбик да немного читать, если в этом появлялась необходимость. Книги возненавидела и до сих пор ненавидит. Будучи заядлым книгочеем, я представить себе не могу, как их можно не любить. И будь я проклят, если знаю, чему ее в этой школе учили! — он фыркнул.— Самовыражению?.. До того, как она научилась хоть что-нибудь выражать! Социальной сознательности?.. Да она даже сейчас недостаточно владеет языком, чтобы объяснить, что она подразумевает под словом 'социум'! Обрывки оттуда, обрывки отсюда, и никакой логики, чтобы связать их вместе. Все максимально упрощено... А как можно сделать образование простым? Это ведь все равно что пытаться вырастить атлета, держа его в гамаке на булочках со сливками и пиве! Боже, Майлз, я ухлопал семьдесят лет, стараясь получить образование, но сумел за это время осилить только половину задачи! — Он помолчал.— Я догадываюсь, что школа, в которой учится Анжело, ничем не отличается от школы, где училась моя дочь. Если не хуже!.. И будь я проклят, если он не воспринимает свою школу, как шутку! А стало быть, чертовски сильно подшучивает над самим собой...
— Возможно, школы уже дошли до того, что считают образование чем-то вроде побочного продукта своей деятельности — предположил я.— Чем-то, что хорошо было бы иметь, если бы это не доставляло слишком много хлопот.
— Ох! — сказал старый джентльмен.— Я бы не стал так говорить, Майлз. Я думаю, они стараются.— И добавил, похоже, безо всякого намерения пошутить: — Может быть, если бы они начали с обучения учителей, это хоть чем-то могло помочь... Тем не менее, и до сих пор есть учителя высокого класса. Я обнаружил это, когда было уже слишком поздно, чтобы сделать из Клэр хоть что-нибудь стоящее... Как бы то ни было, Анжело хороший мальчик, Майлз... Славный,— несколько слов он промямлил про себя, — чистый и с добрым сердцем. Я бы не сказал, что он чертовски капризен. Если бы не его малюсенький рост да не бедная искалеченная ножка...
— Полиомиелит?
— Да, в четыре года. Это случилось до того, как я приехал сюда. Но с возрастом его состояние улучшается. Доктор сказал Розе, что, может быть, годам к двадцати появится возможность снять шину. Она изрядно мешает мальчику... Впрочем, кажется, болезнь его не слишком заботит.
— Возможно, это и помогло ему развить ум.
— Очень может быть.
На сем мы и расстались, так как моему новому другу уже едва удавалось сдерживать зевоту. Я отыскал свою комнате и уснул мертвым сном. Думаю, у меня это получилось не хуже, чем у любого усталого землянина.
Разбудил меня храп. Я с трудом открыл глаза — голова казалась железобетонной — и посмотрел на наручные часы. Была половина пятого. Состояние показалось мне странным: просыпаться с железобетонной головой не входит в привычки сальваян. В мои привычки, во всяком случае, такое не входило никогда.
Я прислушался. Храп доносился с первого этажа и был непомерно громким. По-видимому, этими музыкальными упражнениями занимался Ферман. Я вдруг обратил внимание на мерзкую сладковатую вонь, наполнявшую мою комнату, и оторвал от подушки неподъемную голову. Что-то упало на пол, и прорвавшийся сквозь сладкую вонь другой, очень знакомый запах, запах марсианина, поднял меня на ноги. Не было бы странным, если бы запах был мой, но этот запах оказался чужим.
Я щелкнул выключателем. На полу валялся упавший с подушки комок ваты, пропитанный хлороформом.
Сначала мне показалось, что в комнате ничего не пропало. Потом я добрался до флакона с дистроером и остолбенел: двух третей содержимого как ни бывало.
Дверь оказалась приоткрытой. Выйдя в холл, я понял, почему храп был таким громким: дверь в комнату Фермана тоже была приоткрыта. Уличный фонарь сквозь окно освещал постель старика. Никаким хлороформом в его комнате не пахло. Я удостоверился, что Ферман цел и невредим, что его ненормально шумный сон является тем не менее вполне естественным.
Вернувшись к себе, я полез в комод. Бронзовое зеркало лежало на месте. Потом я вдруг понял, что чужие руки касались моей одежды, развешенной не стуле. Я достал бумажник. Денег не тронули, зато между документами я нашел записку. Записка была написана нашим крошечным сальваянским шрифтом, который человеческие глаза приняли бы за набор разбросанных в беспорядке точек. В записке было всего два предложения:
'Заметьте, я играю честно. Ваша бутылка с д.з. не совсем пуста'.
Подпись автора отсутствовала.
О боже, подумал я, докатиться до кражи со взломом в человеческом стиле!.. И тут же рассмеялся: ведь Намир всего лишь последовал старейшему правилу Наблюдателей — 'Действуй по-человечески'. Впрочем, мой смех быстро затих, потому что я вспомнил об одном неземном факторе в этой земной ситуации — я не могу сдать преступника в руки полиции, не предав свой народ. А Намир сей фактор из виду не упустит и обязательно использует его в своих интересах. Если бы мы играли в шахматы, получилось бы, что я дал равному со мной по силам игроку фору в две ладьи.
Одно окно оказалось открытым шире, чем я оставил его, ложась спать. Все стало ясно: Намир проник в дом с заднего двора. Лестница была приставлена к стене прямо под моим окном — залезть проще некуда. Вчера она лежала вдоль стены, словно забытая после недавней покраски оконных рам. А где же бульдог?..
До рассвета было уже недалеко. В деревянной ограде заднего двора виднелась открытая калитка на боковую улицу — Мартин-стрит. Возле калитки валялась куча тряпья. Эта куча обеспокоила меня — по- моему, вчера ее там не было.
Сопя, я напялил поверх пижамы купальный халат и снова вышел в холл. Со второго этажа тоже доносился храп — словно собака ворчала за углом. Запаха не ощущалось. Намир, разумеется, должен был уже убраться отсюда. Вряд ли он стал бы зря растрачивать дистроер. Умнее было бы добраться до места, где можно раздеться и смазать дистроером зоны запаховых желез. Тем не менее я проверил второй этаж. Ванная была пуста, свободная комната надо мной — тоже. Двери других комнат оказались приоткрытыми. Из средней комнаты доносился храп-ворчание и легкий запашок, присущий женщинам-землянкам. Никакого хлороформа. Анжело упоминал вчера о старых леди. С ними, по-видимому, ничего не произошло.
Я прошел мимо и заглянул в переднюю комнату. Здесь запах хлороформа присутствовал. Я включил свет, скинул комок ваты с подушки спящего молодого человека и тряхнул его. Он с трудом разлепил веки, схватился за голову:
— Кто вы такой, черт подери?!
Джек Макгуайр был сложен так, что вполне мог позволить себе подобный тон. Этакая гранитная глыба, особенно — плечи. Рыжеволосый, голубоглазый и резкий в движениях.
— Ваш новый сосед со вчерашнего дня, первый этаж. К нам проник вор, но...
Я не успел еще закончить фразу, а Мак уже оказался в брюках и вылетел в холл. Оттуда донеслось:
— Эй, мисс Мапп! Миссис Кит!
Славный мальчик. Откровенный. Он в три минуты поднял весь дом на ноги. Тем временем я взглядом сфотографировал его комнату. Бедность вперемежку с чувством собственного достоинства. Рабочая рубаха с масляными пятнами — механик?.. Фотография на комоде — миловидная девушка с личиком в форме сердечка. Рядом другая фотография — мускулистая леди. Без сомнения, мамаша. Бритва, зубная щетка, расческа, полотенце — все разложено так, словно ждет субботней проверки младшим лейтенантом. Чтобы
