Жепщины вполне согласились с этим решением.
Но вдруг вперед протолкалась пани Бедржишка и бросилась прямо к кроватке. И, прежде чем кто-либо смог помешать ей, она схватила ребенка на руки.
— Он мой! — сказала она твердо. — С этим условием я возвращаю Ганичку на ее место! — И она высоко подняла барахтающегося младенца.
— Мальчонка улыбнулся! — воскликнула в восхищении одна из матерей, а за ней стали восхищаться и остальные.
— Он машет лапочками, смотрите!
— Смеется. Он смеется — и ручками, и ножками!
— Ничего не видит, и все же ему весело!
— Ему нравится, когда его поднимают вверх — ему это приятно…
— Дайте же мне его на минутку…
Ребенок переходил с рук на руки. Каждой матери хотелось хоть минутку подержать его, приласкать, назвать теми нежными и бессмысленными именами, которыми матери любовно величают собственных малышей. Пани Бедржишка стояла с чуть приподнятыми руками, напряженно наблюдая, как ребенок то приближался, то удалялся на волнах объятий. Неожиданно к ней бросилась Гана и заплакала от счастья. Она спрятала у нее на плече лицо, чтобы никто не видел ее рыданий. Она чувствовала, что. наверное, выглядит сейчас безобразной, еще более безобразной, чем ее всхлипывающие малютки. С детства она ни разу не плакала и даже не представляла, что и взрослые могут плакать, что это приходит само собой, если в их жизнь врывается счастье, кажущееся непереносимым.
— Спасибо вам, — рыдала Гана. — Я принимаю Ганичку обратно, но мне так стыдно! Так ужасно брать назад подарок. Я эгоистка, а вы, вы такая добрая…
Вскоре матери со своими колясками возвращались домой, В мягкой коляске пани Ганы снова лежал трилистник голубоглазок — наконец они опять были все вместе! Но Ганичка неистово визжала, и ее никак не удавалось успокоить. Неблагодарная, она оплакивала свое возвращение в мягкое гнездышко, как будто с ней поступили бог весть как несправедливо! Поэтому пани Гана торопилась поскорее добраться с детьми домой…
Далеко позади Ганы во главе торжественного шествия шла пани Бедржишка. Ее коляска была украшена зелеными веточками и цветами из оранжереи ротонды. Пани Шипурватти надела ей на шею венок, а другие матери увенчали ее голову короной из белых анемонов. Ее восхваляли, напутствовали советами и пожеланиями. Столько было всяких разговоров, но все единодушно признавали, что справедливость восторжествовала.
Однако пани Бедржишка словно ничего не слышала. Она шла твердым, почти строгим шагом, сжатые губы задумчиво улыбались, а глаза заботливо смотрели на дно коляски. Она шла, как полноправная, признанная мать после своей коронации. А царством ее было слепое дитя…
Солнце уже не грело. Его косых лучей едва хватало для того, чтобы осветить это торжественное шествие, заиграть в красочных одеждах матерей и яркой расцветке колясок. Шествие медленно двигалось к выходу из парка, а потом широкой рекой разлилось во всех направлениях…
Долго, очень долго они ие встречались. Прошла зима, в парке снова появилась со своей широкой коляской пани Гана. Но напрасно она искала пани Бедржишку. Ее не было видно в течение весеннего сезона, в праздничные «дни бутонов». Не появлялась она и летом, во время традициоггного карпавала колясок; ни осенью, в дни прогулок отцов, когда только отцы возили коляски, в то время как матери угощались в ротонде. О Бедржишке и о ее слепом мальчике не было ни слуху, ни духу…
Пришла пора, когда девочки начали становиться на ножки и им было уже тесно в коляске. А потом они стали ходить, и прогулкам в парке пришел конец. Пани Гана постепенно стала забывать о своем осеннем приключении — столько других забот и радостей было у нее; жизнь проходила между яслями, детским садом, школой и заводом, и дни неслись, как водопад…
Только Ганичка порой напоминала ей об этом.
Временами матери казалось, что девочка чем-то отличается от своих сестер. Такая же и все-таки другая. Пани Гана не могла бы точно сказать, чем именно. Все они должны быть разные, хотя они и из одного гнезда. Но у Яны и Ани так много общего, чего нет у Гагшчки, а у нее есть в свою очередь то, чего нет у ее сестер. Она была чуточку выше и крепче и, пожалуй, даже умнее. Возможно, так получилось потому, что она первая появилась на свет, должна же была одна из них быть первой, даже если это и была тройня…
И все-таки, все-таки иногда папи Гане казалось, что девочка «отмечена» чужой матерью, чужой коляской, теми несколькими неведомыми ей неделями, когда она по собственной вине потеряла девочку из виду, когда ребенок стал подарком…
А через три года появился новый ребенок, а с ним и новые прогулки и новые знакомства…
А через следующие три года…
Прошло семь лет, прежде чем матери снова встретились. Встреча опять состоялась в Аллее колясок. В широких кронах старых лип трепетали нежные, еще светлые листочки, такие трогательные на сморщенных телах этих старух. С одной липы на другую перелетали стаи воробьев, увлеченные какой-то неистовой игрой в птичьи пятнашки.
И только аллея из белого мрамора и почти прозрачного аэролита с нежностью и юмором рассказывала о событиях в жизни малюток. Ребенок, купающийся в ванночке, как будто растворяется в хрустальном воздухе внезапно совершенно исчезает, а потом снова появляется, вынырнув из ничего, все это происходит по капризу солнца и атмосферы и зависит от места, с которого смотришь. И вдруг…
— Это вы!.. — в изумлении воскликнула пани Гана, когда узнала жесткую и безжалостную коляску и только потоад- пани Бедржишку. Ее лицо, казалось, еще больше помолодело, но коляска — коляска была старая, и если не та самая, то, во всяком случае, очень похожая на нее.
Введенная в заблуждение этим сходством, Гана заглянула в коляску — что делает слепой младенец.
В эту минуту она была почти уверена, что увидит его там, забыв совершенно, что прошло семь долгих лет. На волосяной подстилке лежал совсем другой ребенок. Он тихо и спокойно смотрел на мир своими огромными темными глазами, которые словно говорили, что все обстоит благополучно и что ему пока нечего к этому добавить.
Пани Бедржишка тоже откинула занавесочку и заглянула в Ганину коляску. Там, в полумраке, обложенная подушками, лежала розовенькая девочка с темно-голубыми глазками.
— Это ваша?
— Это ваша?
Одновременно спросили они и одновременно кивнули головой. Обеим так хотелось поговорить, столько нужно было сказать друг другу…
— Опять девочка! — сказала скороговоркой Гана. — Но у нас за то время, что мы не виделись, появился и мальчик. Саша с темными глазами — вы не поверили бы. А это опять голубоглазка. Наш папа любит голубой цвет. А вы…вспомнила она вдруг. — А где же тот мальчик?
— Я оставила его дома. Он уже большой и такой умница, наш Ян, улыбнулась Бедржишка в сторону дома.
Гана еще раз заглянула в коляску, а потом вопросительно посмотрела на Бедржишку.
— Вы тогда говорили… я только потому и подарила вам Ганичку…
— Это было так благородно с вашей стороны…
— Да нет, я не о том. Я хочу сказать: это тоже чей-то подарок?
— Это дар моей жизни, — прошептала пани Бедржишка и покраснела, как девочка. — Наконец это случилось, хотите верьте, хотите нет — скала дала воду…
— Как только вы могли сомневаться тогда…
— Ян принес мне счастье, — доверительно проговорила Бедржишка, — о котором я и мечтать не могла. Дни мои наполнены радостью, каждый день приносит мне новую радость.
— И мне тоже. Вставая утром, я с улыбкой ожидаю, что он даст мне хорошего, а когда ложусь спать, прямо не знаю, кого мне благодарить за все.
— А как ваша Ганичка? Я часто вспоминаю о ней. Наверное, она уже большая? Соберитесь какнибудь
