природу, то он ответит уклончиво, но бесстрашно — да, я не верю в волновую природы материи. Бесстрашие автора главным образом продиктовано тем, что даже самые горячие поклонники дебройлевской волновой природы материи не знают моего домашнего адреса. И еще немножко тем, что трудно поверить в то, что какие-то материальные свойства, присущие самому маленькому кусочку материи (электрону), могут не увеличиваться, а пропадать, если этих кусочков материи становится все больше и больше. Такого не бывает. Гравитация это не что иное, как сумма притяжений именно самых маленьких кусочков материи. Вся сила притяжения Земли, например, складывается простым сложением сил притяжения каждой самой маленькой частицы материи в составе Земли. Свет это тоже не что иное, как сумма излучений самых маленьких кусочков материи. Инерция также проявляется тем больше, чем больше будет тех же самых кусочков материи, каждый из которых обладает своей долей инерции. А с волновыми свойствами той же самой материи — все наоборот? Если электрон — это волна, то представьте себе, как должно трепыхать сейчас нашу планету! Какой это должен быть шторм! Однако никаких волновых свойств нигде не замечено, кроме тех, которые тоже нигде не замечены, но которыми можно было бы исключать из природы квантовые скачки. При этом выдвинут лозунг, что чем больше материи, тем меньше проявляются ее волновые свойства. Хотя во всех остальных случаях всегда наоборот — чем больше материи, тем сильнее проявляются все ее свойства. Но эти аргументы автора, как повод для подобных бесстрашных предположений, конечно же, — мелочь. Главное — тайна домашнего адреса…
А еще главнее — убежденность, что волновые составляющие и света и электрона именно информационные, и, следовательно, мир имеет информационную основу, которая есть его концептуальная база, а материя в этой базе лишь подчиняется какому-то информационному сердцу мира. А еще главнее в нашем частном случае и на данном этапе, это то, что излучение, как информационный эффект, если его понимать как причину происходящего, может объяснять многое. А самое главное то — что пора уже переходить в познании к простому принципу — надо искать не то, что может быть само объяснено, а то, что само объясняет. Именно здесь нас с наукой разделяет основной принцип разности задач — наука хочет объяснять и скачет с одного объяснимого камушка на другой объяснимый камушек. При этом большие острова, которые сами могут объяснять, но которые невозможно объяснить, наукой не замечаются, и она так и будет вечно скакать по этим камушкам собственных познавательных пределов и устоев. И в этом совершенно нет никакой беды — вот пусть хоть кто-нибудь сейчас скажет, какую такую задачу, необходимую для всего человечества или для души только одного человека решает наука? Разве не видно, что совсем наоборот — наука просто потакает стремлению человека удовлетворять все больше и больше своих физиологических потребностей? Как ханыга думает день деньской только о бутылке, так и всё человечество, подобно некоему коллективному ханыге, думает только о потреблении и ставит на службу этому науку. И при всем при этом, наука не объяснила и не разгадала еще ни одной тайны природы, она их только обнаружила и описала.
Нам же, чтобы поверить самим в то, что мы только что вывели, надо всего лишь окончательно осознать, что наука, это такое же ремесло, как печь пироги или шить сапоги. А познание мира — это процесс, доступный в равной степени и ученому, и сапожнику, и пирожнику. И в этом процессе не имеет никаких преимуществ тот, кто знает разницу между адронами и лептонами, перед теми, кто не знает разницы даже между атомом и молекулой. Хочу напомнить, что Демокрит не знал ни того, и ни другого. Он просто думал.
Но любое новое знание — это всего лишь новая, более сложная ступень незнания, и не больше. И поэтому сам процесс познания, одновременно со всей своей общедоступностью, в равной степени недоступен до конца, ни ученому, ни пирожнику. Потому что познать мир изнутри нельзя — слишком много у него связей с инобытийным этому миру, которое непосредственно руководит его процессами. Познать нельзя, но можно найти что-то объясняющее, которое также может оказаться непознаваемым, то есть — необъяснимым.
Никогда не следует бояться того, что нечто необъяснимое очень хорошо может объяснять. Потому что «необъяснимость» — это не его свойство, это лишь наши возможности. А вот «способность объяснять» — это его свойство, и что же нам отказываться от его свойств только из-за ограниченности наших возможностей?
Собственно говоря, в этом вообще нет ничего страшного. Инерция, например, очень хорошо всё объясняет, но сама не объяснима. Как и электрический заряд, кстати. И вообще — кто сказал, что обязательно должно быть само объяснимым то, что объясняет? К этому можно стремиться, но это не следует делать обязательным условием принятия объяснений. Знаменитая бритва Оккама, если ее правильно понимать, требует именно этого. Оккам (средневековый логик, кстати) в свое время выдвинул строгий тезис о том, что если найдено некое объясняющее, то не следует сверх какой-либо необходимости искать еще что-то, способное объяснять помимо него. Причем Оккам предостерегал именно против объясняемых аргументов, и призывал опираться только на интуицию, ибо, доверяя интуиции, мы опираемся не на ложь объяснения, а на правду необъяснимого. «Не следует порождать ненужных сущностей сверх необходимости» — вот то, что, как в испорченном телефоне осталось от смысла того, что было перенесено наследниками из уст в уста, и теперь этой бритвой может размахивать любой, кто, так или иначе, сочтет себя компетентным в вопросах определения необходимого и сверхнеобходимого. Особенно в теоретической физике, где у каждого — своя бритва Оккама, и каждый лихо отсекает то, что считает сверхнеобходимым. Эти постоянные ссылки на эту несчастную бритву просто поражают. В том контексте, в каком это произносится (без приоритета именно объяснительной способности того или иного аргумента), на Оккама кивают, но Оккам никак, наверное, не хотел, чтобы все понималось только как процесс определения необходимого или сверхнеобходимого. При чем тут это вообще? Речь у Оккама шла об объясняющих сущностях, а не о трактовке сверхнеобходимого. Такую трактовку вообще невозможно дать корректно, потому что у нее нет универсального принципа. Советскому Союзу, например, сверхнеобходимым показался Александр Исаевич Солженицын. Чикатило считал сверхнеобходимым совесть. Хрущев счел сверхнеобходимой военную авиацию (ракеты есть!). Академия Наук СССР сверхнеобходимыми считала кибернетику и генетику, а затем это же учреждение сверхнеобходимым провозгласило критику теории относительности и специальным документом запретило любые публикации подобного рода. Вместе с тем наука не считает сверхнеобходимым на основе экспериментальных несостыковок с уровнями энергии, то есть излучения, предполагать всякий раз новую фантастическую частицу или античастицу, и даже некие «квазичастицы», «виртуальные частицы» и вообще «ирреальные частицы» в атомах и вакууме. Никто не говорит при этом, что физика движется сверхнеобходимым путем. Всё это сейчас существует в различных физических теориях только потому, что постоянно присутствует некое лишнее излучение непонятного источника, для которого ищется предполагаемая физическая сущность. Любая лабораторная «грязь» с излучением моментально используется для порождения новых фантасмагорических существ в облике каких-то всяких предполагаемых элементарных частиц, ответственных за всякие неожиданные излучения. Если же предположить только одну некую Сущность, находящуюся вне мира и налаживающую этими излучениями работу в микромире, то всё остальное выглядит как явно сверхнеобходимое. Даже для тупой бритвы.
Например, физически может показаться абсурдом, но когда электрон излучает фотон на своей новой стационарной позиции, то простое предположение того, что, наоборот, это именно излучение создает данный электрон в этом новом месте, и что это новый электрон, материализовался на новой орбите по команде информационного излучения, а не старый электрон, скакнул сюда, решает проблему и скачков и волны наиболее экономично без создания каких-то таинственных сверхнеобходимых сущностей. Но — это вопрос признания внеприродного источника материализации частиц. Наукой он признаваем быть не может.
Здесь возникает какой-то парадокс очарования схемой, самими же собой созданной. Это какой-то удивительный знак нового физического мышления, когда не важно как мыслить, а важно лишь что мыслить. Лишь бы найти «что», пусть даже и придумать! Физика замыкается на этом «что» и возводит его в ранг истукана, перед которым в коленопреклоненной позе разума считается за великое счастье просто прикоснуться и интеллектуально осязать это священное тело гипотетического «что». Ум физики наслаждается безбрежным морем гипотез, для каждой из которых тут же
