Иннокентий бросился в дом. Савватей лежал, вытянувшись на лавке, сложив руки на груди. Лицо было спокойное, глаза косили в окно. Казалось, старик смотрит на улицу и что-то вспоминает и все не может вспомнить, а возле, запрокинув старую, с пожелтевшей шерстью морду, надрывно завывал Рекс, и сквозь этот вой со двора доносилась мелодия «Подмосковных вечеров», беззаботно насвистываемая Ваньшей.
Иннокентий наклонился и закрыл глаза отца.
7
Выйдя в это еще по-зимнему холодное, но уже по-весеннему влажное утро на веранду проделать свои обычные упражнения с гирей, Федор Григорьевич Литвинов ощутил непривычную боль в левом плече. Она рождалась где-то в груди и поднималась кверху. Почувствовав к тому же сильное сердцебиение, Литвинов оставил гирю, не доделав положенное количество жимов. Поел без аппетита и, преодолевая непонятную тягостную скованность, пешком отправился в управление, «Простыл вчера на деревообделочном комбинате», — решил он, вспомнив, какие сквозняки гуляли по огромным, наполовину еще пустым цехам, и, объяснив для себя непривычную эту боль, постарался забыть о ней.
Сунув руки в косые карманы куртки, сбив назад кепку, он энергичным шагом двигался по строительным площадкам, по маршруту, намеченному еще с вечера. Боль как бы шла с ним, притупляла восприятие, рассеивала внимание. Он дважды без особого повода вспылил, обругал хорошего человека за чужую вину; а когда Надточиев со свойственной ему прямотой пытался восстановить истину, попало и ему. Совсем расстроившись, Литвинов позвонил в приемную, попросил Валю прислать за ним машину и раньше обычного приготовить дела.
— Ну что у нас там нового, Валенсия? — спросил он, заканчивая разговор.
— Товарищ Дюжев вернулся, вас дожидается.
И действительно, когда Литвинов шел к себе, среди других ожидавших приема он увидел крупную, характерную фигуру бородатого инженера, сидевшего неестественно прямо и сосредоточенно смотревшего перед собой. Перехватил он и умоляющий взгляд Вали. Конечно, все ожидавшие в приемной читали когда- то «маленький фельетон». Пряча любопытство, они ждали теперь, что произойдет. Литвинов уже обдумал несколько вариантов «сугубо сильного» разговора с Дюжевым. Но, увидев эту будто окаменевшую фигуру, этот застывший взгляд, сразу все их забраковал.
— А, Павел Васильевич! — сказал он почти беззаботным тоном. — Здорово, друг, что-то ты загостил в столице нашей родины Москве. Какие новости? А ну-ка прямо ко мне. — И, обняв Дю-жева за талию, он, сопровождаемый разочарован-ными взглядами и еще одним благодарным, почти восторженным из-за толстых очков, скрылся за дверью. Сел он не за стол, а в кресло и указал Дюжеву кресло напротив. Тот продолжал стоять.
— Ну, так как дела? Сие сугубо интересно… Весна — вон она подпирает… Многое не закончил в Москве? Директор института заверил — доделают без тебя. Так ли? Сумеют, а?
Дюжев достал из полевой сумки номер «Старосибирской правды» и молча положил перед начальником. Действовали при этом лишь руки, сам же он пребывал все в том же деревянном оцепенении.
— Читал, — сказал Литвинов, отбросив газету.
— Это все правда, — произнес Дюжев. — Нет, неправда, — Литвинов вскочил. — Неправда, слышишь ты! Это полуправда, а полуправда хуже лжи. — Литвинов взмахнул руками и тут же сморщился от боли. — Понимаешь, продуло. Прострел, что ли?.. Ты вот что, ты мне тут брата Карамазова не разыгрывай: сейчас же на реку, там развертывают твой проект, а Макароныч уже зашивается: не тот нарзан, как говорят классики.
— Все это было, — упрямо повторил Дюжев, — и я обязан вам обо всем доложить.
— Уже доложили во всех подробностях.
— Кто?
— Ну, стукачей-любителей на наш век хватит, завистников тоже не занимать. Но был тут один занятный звонок. Звонил из Москвы какой-то лауреат, депутат, что-то там еще, черт его знает.,
— Казаков?
— Вот-вот, Казаков. Ошарашил меня всеми своими званиями, и ну тебя нахваливать, и такой ты, и сякой, и немазаный.
Неестественная напряженность, сковавшая Дю-жева, на мгновение как-то ослабла, но он упрямо продолжал:
— Я был послан вами в ответственную командировку, и я обязан рассказать вам, как я не оправдал вашего…
Литвинов вскочил, хватил ладонью по столу… Щетинистые брови его встопорщились.
— Хватит! Хватит, инженер Дюжев! Ступай работать, карамазничать будешь дома, в свободное время, в день отдыха…
— Федор Григорьевич, я…
— Да катись ты… — со смаком выругался Литвинов. — За дело, сейчас же, немедленно. Hy!
Дюжев пошел к выходу, у дверей обернулся. Начальник стоял все в той же свирепо напряженной позе, и лицо у него было странно искажено. Валя, войдя в кабинет, застала его со слезами на глазах, выжатыми смехом и болью.
— Ой, Валенсия, Художественный театр! — : И снова, прыснув смехом и морщась от боли, схватился за плечо.
— Да что с вами, Федор Григорьевич? — обеспокоилась девушка.
— Ничего, прострел. Благородных названий сия болезнь, кажется, не имеет. Прострел вульга-рис. И давай закручивай мясорубку. Кто у тебя там на очереди?..
День, как и всегда, был довольно напряженный, дел много, разнообразных, горячих, требующих внимания. Апатия постепенно прошла, и даже боль в плече смягчилась. Прием завершился. Литвинов, ожидая у телефона Москву, вертел в руках бумажку с конспектом разговора с министром, когда дверь вдруг открылась, и не успела появиться в ней Валя, как мягко, но решительно отодвинув ее в сторону, вошел Дюжев. Руки его терзали и мяли папаху. На лице было такое выражение, будто он собирался произнести речь перед огромной толпой.
— Федор Григорьевич, — сказал он, напирая на «о», и голубые глаза его фанатично блестели. — Федор Григорьевич, даю вам слово большевика. — Он произнес это слово как-то особенно проникновенно, — Даю вам слово, этого… — и опять выделились эти «о». — Этого больше не будет.
Литвинов вдруг тоже взволновался.
— Ну и ладно, голубчик. Ну и ладно, и хватит. Мы действительно большевики, а не пионеры.
— Это нужно не вам. Это нужно мне: слово большевика.
И, повернувшись, ушел, будто только сейчас тут, в кабинете, сбросил с заплечной «козы» тот самый роковой кирпич, от которого «лопается что-то внутрях». Литвинов довольно потер руки и победным тоном пропел: «…И гибель всех моих полков…»
— Валенсия! — И когда Валя появилась в дверях, готовая записывать поручения на завтра, он обвел ее веселым взглядом. — Да ты, брат, как секретарша из американского кинофильма — блокнот, карандаш… Куда там Петину с его счетно-аналитическими помощниками. Так вот записывай: завтра утром совещание по мосту и дамбе. Пригласишь Вячеслава Ананьевича, Макароныча, всех. Не забудь Поперечного с Петровичем с этого самого «пятна капитализма». Докладчик Дюжев. Ясно? Ну, как там у американцев: говори — «иез, сэр», и катись… Знаю, у тебя сегодня концерт… Ну что еще?
— К вам врач.
— Завтра, в приемные часы,
— Он не на прием… Вы плохо выглядите,
— Я его не вызывал.
— Я вызвала, — твердо ответила Валя и, прежде чем Литвинов, не терпевший в отношении себя
