встречались у кого-нибудь дома, любили распевать былые комсомольские песни.
Единственно чем возраст все Настойчивее с каждым годом напоминал о себе Литвинову — так это тем, что люди вокруг как бы странно молодели. Инженеры, гидрологи, геологи, механики, врачи — все, даже секретарь Старосибирского обкома, кандидат в члены ЦК, мнились ему молодежью. Из-за этого своеобразного зрительного обмана Федор Григорьевич однажды даже обратился к доктору технических наук, прибывшему из Москвы с ученой комиссией, со словами: «Вот что я тебе скажу, парень».
В утро, о котором идет речь, уже побывав на двух-трех объектах, Литвинов торопливо усаживался в свой вездеходик. Три девицы, в ватниках, в стеганых штанах, подбежали к нему и, умильно глядя, попросили:
— Дедушка, не подкинешь до котлована? Нам зарез: проспали!..
— Ну, загружайтесь, внучки, — разрешил Литвинов. И поймав ухом: «Девчонки, да это ж наш Старик», — проворчал: — Ну, ну, проворней, возись тут с вами!
Впрочем, рассевшись сзади на неудобной металлической скамеечке, девушки тут же забыли о нем и страстным шёпотом принялись обсуждать какого-то Юрку, который щеголяет в зеленой румынской шляпе и воображает о себе невесть что, некую Мурку Правобережную, в которую втрескиваются почему-то все парни, хотя она, конечно, просто крашеная дрянь, а прическа «приходи ко мне в пещеру», в которую она уложила свои оранжевые патлы, к ней вовсе не идет.
— Вы с бетонного? — спросил начальник строительства, не упускавший случая потолковать с людьми.
— Не, мы механизация. Слесаря.
— Ну и как там у вас?
— А как? Свистим. Части экскаваторов с Урала не прибыли. Делать нечего. Работенка — поднять да бросить. А начальнички — им что? Этот ваш знаменитый Поперечный от нечего делать землянки какие-то роет. Ему можно, деньги идут, а вот мы задаром свистим, а у нас разряд. Руководители… руками водят.
«Потолковать с Надточиевым», — отметил про себя Литвинов, но вслед за деловой этой мыслью появилась другая: «М-да, стало быть, дедушка… Чудно… Конечно, действительно, четверо внуков. Что есть, то есть, но все-таки… А ведь верно, пенсионный возраст подпирает, сколько уж дружков на пенсию вышло!» Литвинов вздохнул.
Вероятно, это последняя его стройка. Нынче линия на молодежь. Верная в общем-то линия. Сам в двадцать пять лет прорабом был. Но кто из этих вот мальчишек пять раз без передыха пудовой гирей перекрестится? Надточиёв? Петин? Ка-панадзе? Да и вот пример — секретарь ЦК — годами постарше, а молодее молодого — везде поспевает, а тоже вон дед.
Эта мысль как-то успокоила. Он вспомнил этого человека, каким увидел его в первый раз, — молодым, курносым, в белой косоворотке. Они приехали тогда делегацией днепрогэсовцев к Серго Орджоникидзе просить, чтобы Москва в обгон плановых сроков поставила нужные детали, из-за которых тормозился монтаж агрегатов. Серго угостил делегацию холодным боржомом из запотевших бутылок, слушал, посмеивался в усы.
— …Нехорошо, товарищи днепрогэсовцы, мне в обгон государственных планов свои приказы давать. Могу, конечно, но будет неправильно. Сходите-ка вы лучше с днепрогэсовским поклоном к московским большевикам, к их новому секретарю. Он парень молодой, энтузиаст. Убедите его уговорить столичный рабочий класс помочь вам в порядке дружбы. Москвичи, они такие: тронете их за сердце — горы свернут… Ну, а не выйдет — тогда уж ко мне…
Секретарь МК, к удивлению Литвинова, оказался чуть постарше его самого. Он усадил днепрогэсовцев и, весело поглядывая на них небольшими, светлыми и, должно быть, зоркими глазами, сдабривая речь шутками, стал с пристрастием допрашивать о делах, о строительстве, о соревновании, тогда еще только нарождавшемся. То и дело его соединяли по телефону с нужными людьми. Звонким, напористым голосом он начинал разговор все с одной и той же фразы:
— Вот у меня сейчас сидят товарищи, знаете откуда? Не знаете. С Днепрогэса. Ну, так вот они… — Дальше излагалась просьба, а потом говорилось:
— Ну, раскидывайте мозгами. Знаю, нелегко, но ведь кто просит? Днепрогэс! — и, повесив трубку до следующего вызова, продолжал спрашивать: — Ну, а женщины как? Много их? А как со столовками? У нас еще паршиво, воображаю, как там у вас… А заработки?.. Да, а ученые старики смирились с тем, что будете затоплять остров Са-гайдачный?..
Потом, после какого-то звонка, секретарь вскочил из-за стола, посмотрел на всех веселыми глазами и, насунув на белокурую голову кепку с пуговкой, с мальчишеским задором пригласил:
— Ну, пошли толковать с рабочим классом. — И, пропустив всех, бросив по дороге секретарше: — В случае чего ищите на «Динамо» или на «Шарике», — опережая всех, сбежал по лестнице…
Самое удивительное было лет тридцать спустя. Литвинов перед отъездом в Дивноярское пришел в ЦК для последней напутственной беседы. Снова сидел он в кабинете этого человека и докладывал ему свои соображения в пользу полного, комплексного освоения Оньского каскада, что было тогда очень спорным. А секретарь прервав цепь доказательств, вдруг спросил:
— А вы, Федор Григорьевич, в тридцатых годах у меня в МК были?.. Постойте, насчет чего же? — Он нетерпеливо пошевелил пальцами. — Ах, насчет лопастей и подшипников, будь им пусто… Ведь были? — И вдруг засмеялся, отчего широкое, полное лицо его опять стало задорно-мальчишеским. — Помните, как вместе московскому рабочему классу челом били? А?.. Так, значит, опять в походе? Есть порох в пороховницах? Ну, ну, простите, перебил, так вы считаете, надо осваивать весь каскад? Так… А вот есть и другое мнение: очень много пахотной земли затопите… Как с этим? Взвешивали? Хорошо взвешивали?..
Это воспоминание как-то успокоило Литвинова — порох в пороховницах еще есть. Мы еще себя покажем всем этим мальчишкам… «Дедушка, подвези…» Нет, озорницы, женщине столько лет, на сколько она выглядит, а мужчине — столько, сколько он сам чувствует. Это сугубо правильно». И он победно откинулся на спинку сиденья и, хотя его немилосердно подкидывало и раскачивало на ухабах, распорядился:
— Петрович, а ну подбавь газку, не яйца везешь!
«Ничего, ничего. Дивноярскую отстроим, могут и еще одну, Усть-Чернавскую, дать».
Усть-Чернава, следующая за Дивным Яром, — самая большая ступень каскада. Она была заветной мечтой Литвинова. «Отгрохать бы ее напоследок, положить бы на землю еще шрамчик, порадовать бы еще раз народ, а там, верно, можно, пожалуй, и на пенсию… Дедушка. Вон оно как. Этот дедушка еще за себя постоит…»
Возле приземистых дощатых построек двора большой механизации девушки повыскакивали из машины, сыпля на ходу: «Спасибо, Федор Григорьевич!.. Счастливого пути!.. Извините за беспокойство!..»
Машина пошла тише. Литвинов задумался: «Дедушка! Это верно: уж больно много за последнее время морщин. Морщины, черт бы их побрал! Но разве это беда — морщины на лице, лишь бы на сердце морщин не было». Эта мысль ему понравилась — сердце без морщин! И он постарался ее запомнить. Может быть, где-нибудь и пригодится. «Но все-таки, в сущности, обидно короткая эта штука — жизнь. Только во вкус войдешь, ума наберешься — ан сдавай дела…»
— Ничего, Федор Григорьевич, вы у нас как огурчик, — произнес вдруг Петрович, свертывая к двухэтажному бревенчатому зданию управления Оньстроя.
— Что? Ты о чем? — вздрогнув, спросил Литвинов. Притворяться он не умел и рассердился: — Куда суешься? И вообще, говори, да откусывай. Понятно?
В приемной сказали, что важных звонков не было, срочных бумаг тоже, и начальник, оставив, как он говорил, в «предбаннике» кепку и куртку, не заходя в кабинет, отправился к Петину, которому в управлении отвели самую большую и солнечную комнату, служившую раньше для общих собраний. При появлении начальника строительства люди, ожидавшие в приемной, поднялись. Все, кроме двоих. И этих двоих Литвинов успел рассмотреть: худой, жидкого сложения паренек с бледным лицом, поперченным яркими веснушками так, что оно походило на яйцо кукушки, и коренастая девушка с мальчишеской головой, румяными щеками, с очками на коротком носу. Прежде чем скрыться за дверью петинского кабинета, он заметил даже, что в темной оправе этих очков почему-то нет одного стекла.
