— А сейчас спутники над нами летают, счетно-аналитические устройства мгновенно решают задачу, над которой сотни математиков просидели бы сотню лет.
— Ну и что?
— Зачем нужна лопата, когда экскаватор Поперечного один работает за тысячу лопат?
— Ну и что?.. Человек-то остается венцом творения. Мой дружок Максим Сердюк как раз заправляет в институте, где эти самые «мыслящие» машины придумывают. Он рассказывал: среднего шахматиста машина обязательно обыграет, а мастера никогда. Нет в ней творческого импульса. Она не может создавать что-то новое, не способна творить, не может, наконец, блефовать, черт возьми, когда это надо.
Глотая чай, рубя воздух короткой рукой, Литвинов тоненьким голосом выкрикивал:
— Отличная информация — хорошо. Но разве она заменит когда-нибудь живые человеческие контакты? Людей тысячи — и… Это уже не та рабочая сила, а мыслящие индивидуальности, как вы и как я. А о чем думает человек, что ему нравится, что ему мешает, что его вдохновляет, что размагничивает, — это пока еще ни одна машина угадать не сумеет. Это, дорогой Вячеслав Ананьевич, чувствовать, это ощущать надо. Все время. Каждый день, каждый час. Вот тогда действительно можно все предусмотреть или предвидеть…
— Ко мне на прием, дорогой Федор Григорьевич, ходит — извините меня, но это статистика — больше людей, чем к вам, — с доброжелательной снисходительностью замечал Петин.
— Верно. Статистически верно, — задорным, мальчишеским голосом кричал Литвинов. — Но к вам ходят те, кому вы нужны, а не те, кто вам нужен… А я вижу и тех и других.».
Такие споры возникали частенько, и каждый раз, возвращаясь после них к себе, Литвинов восхищался: «Далеко пойдет. Башка!» И все-таки добавлял, подумав: «Только, кажется, не с того конца эта башка затесана». А Петин дома, прихлебывал кофе, который Дина приносила ему после обеда в кресло под торшер, снисходительно улыбаясь, рассказывал:
— Опять воспитывал этого… Ну, как это по-немецки-то будет… Ну, давно прошедшее время?..
— Плюсквамперфектум?
— Вот-вот, этого плюсквамперфекта… Трудно, очень трудно поддается. Простейших современных истин не хочет понимать. Упрямейшее существо, никак его не вытащишь из этих первых пятилеток… Сейчас суда водят по приборам, а он, начальник, бегает по карьерам…
Прихлебывая кофе, ласково посматривая на изящную фигурку жены, он как бы думал вслух:
— Упрямство это иногда просто бесит, сдерживаю себя изо всех сил… Он, в сущности, неплохой человек, но морально устарел, знаешь, как стареет на складе машина, даже если на ней и не работают… Боюсь, плохо кончит сейчас это не в моде…
Такие разговоры тревожили Дину. Слухи, ходившие по стройке, были ей, разумеется, известны. Они вызывали в ней двойственный отклик: уважая мужа, веря в его талант, она радовалась, что, возможно, сбудется их мечта — он станет первым на строительстве, и тогда во всю ширь расправит крылья. И в то же время ей было больно за этого немножко смешного, своеобразного, самобытного Старика, который все-таки, что там ни говори, сердечно принял их обоих, хорошо к ней относится.
С некоторых пор в доме Петиных появилось новое существо — маленькая японская собачка Чио- Чио-Сан, которую, по просьбе Вячеслава Ананьевича, отыскал, приобрел и привез Пшеничный, летавший в Ленинград в служебную командировку.
— Чио, а он ведь все-таки неплохой, этот Старик. Ведь так? — говорила Дина, и Чио подтверждала: «Гав-гав»…
Однажды прямо в прихожей, не дожидаясь послеобеденного, самого уютного в семье часа, отведенного Петиными для обмена новостями, Вячеслав Ананьевич сообщил, что начальника стройки срочно вызвали в Москву. Его предупредили о возможности задержки, и было при этом сказано, что временно управление он передаст Петину. Вячеслав Ананьевич рассказывал об этом спокойно, но жена чувствовала: он весь напряжен, прикладывает неимоверные усилия, чтобы скрыть радость. Ей стало грустно, и муж заметил это.
— Бедный Федор Григорьевич, нелегко ему придется, — вздохнул Вячеслав Ананьевич. — Наверное, письмо. Помнишь, вы ездили тогда в колхоз?.. Но тут уже он сам виноват, я предлагал пресечь все это в самом зародыше. Нет, видите ли, нельзя. Эти люди «по-своему правы», их надо убедить, им надо доказать… Вот доказал… А теперь придется убеждать уже не сибирских мужиков, а инстанции.
— Но я же слышала, как он говорил с ними. Это был искренний разговор, — грустно произнесла Дина.
— Разговор. Вот именно разговор… Если бы командир, поднимая роту в атаку, говорил: «Товарищи солдаты, прошу вас бежать под пули. Вас, конечно, может быть, и убьют, но прошу вас, не думайте об этом, нам страшно важно захватить высоту», — выиграли бы мы войну? Развевался бы наш флаг над Берлином?.. Дисциплина, железная дисциплина, приказ, железный приказ… в этом — успех. Досадно, но теперь и мне порой приходится говорить все это — «подумайте», «обсудите», «взвесьте», «сообщите»… Сколько на это время уходит, как устаешь! И понапрасну, попусту…
— А все-таки мне его жалко, — упрямо произнесла Дина.
— Ты у меня добрая, тебе хочется, чтобы всем было хорошо. А так не бывает. Новое всегда ломает старое, иначе жизнь бы остановилась. И еще, — в голосе Вячеслава Ананьевича послышалась искренняя грусть, — и еще, не кажется ли тебе: жалея его, ты совсем не жалеешь меня?..
…На Дивноярский аэродром, находившийся километрах в сорока от строительства, Литвинов выехал затемно. Он не любил провожаний, никому не сообщил часа отлета и был удивлен, увидев на террасе недостроенного аэровокзала высокую фигуру Надточиева и худенькую, легкую Дину. В стоячей меховой шапке фасона «Иванушка-дурачок», как определил Петрович, Надточиев вырос до монументальных габаритов. Женщина в меховой, инкрустированной кожей чукотской парке, в унтах и ушанке из пыжика рядом с ним походила на медвежонка.
— Вы куда это собрались? — удивленно спросил Литвинов, рассчитывавший, оставшись наедине, еще раз внутренне обсудить оба варианта, выстроить в логический ряд все свои аргументы.
— Мы никуда. Мы вас провожаем, — просто ответила Дина.
— Думали удрать втихаря, — усмехался Надточиев. — Прошу вас, пока не поздно, просто требую: немедленно обратите внимание на эту парку. Она так идет Дине Васильевне. Этакий симпатичный передовой, прогрессивно мыслящий эскимосик из фильма, поставленного советским режиссером по произведениям Джека Лондона…
Пассажиры, летевшие в Старосибирск, толпились на террасе аэровокзала, ибо в недостроенном здании было холоднее, чем на дворе. Ступеньки террасы упирались в поленницу дров.
— Они будут сходить к морю, — пояснил Надточиев этот кажущийся архитектурный парадокс. — Ну да, вон туда в низину пойдет море, а самолеты будут по нему заходить на посадку.
— Ну вас, разыгрываете вы меня, — отмахнулась Дина.
— Он вот тоже не верит, — хмуро сказал Литвинов, показывая на Иннокентия Седых, вылезавшего в эту$7
— Воздух! — по-военному протянул Петрович.
Все подняли головы. На посадку, точно бы соскальзывая с неба, шел коротенький ИЛ-14, похожий на икристую рыбу таймень. Вот он, урча, бежал по пробитой бульдозером дорожке, поднимая вихри сухого снега.
— Ну, ни пуха вам, ни пера! — сказал Над-точиев.
— К черту, к черту! — по охотничьей привычке вполне серьезно отругался Литвинов и повернулся к Петровичу: — Чур, в палатку к нам баб не водить. — Осторожно пожал руку Дине: — Привет супругу. Я ему завтра из Москвы позвоню…
Поднявшись, самолет лег на курс, и тайга побежала под крыльями — бурно взлохмаченное море, которое силою какого-то волшебства вдруг застыло со вздыбленными волнами. Вскоре на горизонте обозначились отлично видные на бело-зеленом фоне городские, еще только поднимавшиеся вдоль просек ансамбли, здание клуба, непокрытый спортивный зал, кинотеатр, около которого чернела толпа, стайка чистеньких построек больничного городка… Все это лежало в тайге, как кубики, позабытые в траве ребятишками. А дальше река. Утесы на ее берегах как бы устремлялись друг на друга, как бойцы, готовые броситься в драку… котлован… язвы карьеров… все это в облаках пара, дыма, в желтых песчаных вихрях…
