— Сережка-то? Ну, второго такого, наверное, во всей Сибири нет. Такие коленца дает мой Сережка!.. Тю-тю-тю… Ах, беда! Плох, совсем плох! А как пел! Мы его и Сережкой-то в честь Лемешева назвали, такие коленца отхватывал по утрам… А с харчами-то, как там, в Дивноярском, не узнавали? Ну ничего, мы с Сережкой съездим, обнюхаемся, а в случае чего назад на Лену, спирт тянуть, нам не внове.
Как это ни странно, разговор с Негативом несколько успокоил Поперечного. Докурил последнюю, бросил за борт окурок, вернулся в каюту Не включая света, разделся, забрался под одеяло и, когда жена, не просыпаясь, обвила его жилистую, морщинистую шею своей полненькой ручкой, ощутил вдруг такой покой, что мгновенно уснул. Уснул без сновидений.
4
В дороге быстро привыкаешь к путевым шумам. Стук колес, гул моторов самолета, шлепанье пароходных плиц, даже гудки начинаешь воспринимать как тишину. Олеся разбудил необычный, тревожный шум.
За окном едва обозначился серенький рассвет. Мелодично хлюпала за бортом вода. Но гулко стучали торопливые шаги, звучали возбужденные голоса. Кто-то бежал. Что-то кричали. Нервно провыла сирена. «Может, уже Дивноярское?» — подумал Олесь, настороженно поднимая голову. Нет, по расписанию туда должны прийти не раньше девяти, а на дворе вон еще и не рассвело. И вдруг показалось, что в торопливых разговорах, доносившихся с палубы, он различил слово «горит». Потом отчетливо услышал, как кто-то, грохая по палубе сапогами, скверно выругавшись, произнес: «…Да её там рулонов двадцать, этой кинопленки», — а в коридоре женский голос почти с плачем выкрикнул: «Да куда он девался, этот огнетушитель, боже ж ты мой?!»
Будто ветром сдунуло Олеся с койки. Он сейчас же взял себя в руки, разбудил жену, заставил себя спокойно сказать ей:
— Там что-то загорелось. Одевай ребят, в случае чего, вещи отнесите на палубу. Я сейчас. — И, выбежав из каюты, устремился по коридору в кормовую часть, откуда уже ощутимо тянуло противным запахом горящей масляной краски.
Что такое пожар на судне, он знал. Работая в войну сапёром на волжской переправе, видел он, как горел подожженный «мессершмиттами» пароход, на котором из города эвакуировали детей. Вниз по реке плыл полыхающий костер, и время, от времени из дыма и пламени в воду выбрасывались ребята, воспитательницы, матросы с малышами на руках. Истребители с черными крестами на желтых крыльях кружились над полыхавшей добычей. Несмотря на обстрел, саперы на понтонах, рыбаки на челнах вылавливали людей из черной воды, а огромный костер, сопровождаемый огненными смерчами, несло всё дальше. Эта картина как-то сразу высветилась в памяти. Олесь ринулся в набитый дымом узкий коридор, где помощник капитана по пассажирской части в наглаженном белом кителе и почему-то босой вместе с матросами пытался с помощью огнетушителей подавить огонь. На палубе несколько ребят и девушек из пассажиров, толково действуя под командой молчаливого Сирмайса, растаскивали баграми горящую переборку. Из дымной мглы кто-то отчаянным голосом кричал: «Вода, где вода?!» Пожар уже креп, обретал силу. Пламя гудело, изрыгало на тех, кто пытался подойти к нему, зловонный жар, клубы ядовитого дыма.
Китель на помощнике капитана дымился. Волосы олалены. Со щеки капала кровь. На мгновение Олесь остановился, белье стало прохладно-влажным, а ноги сами понесли прочь из объятого пламенем коридора в другой конец судна, где была семья. Но семье пока ничего не грозило, пожар был далеко, и он приказал себе остановиться. В это мгновение кто-то, чуть не сбивший его с ног, выругался ему в ухо:
— Путаешься под ногами…
Это был помощник капитана. Он отбросил еще сипевший, но уже пустой огнетушитель. Схватил другой.
— Чем могу помочь? — спросил Олесь.
— Под ноги не соваться! — огрызнулся речник. — Титов, Куприянов, бейте из брандспойта в огонь, в самый огонь! — Потом, должно быть разглядев лицо пассажира, усталым голосом сказал: — Худо, ох, худо… Тут негде причалить. — И, вдруг что-то вспомнив, начальственным голосом произнес: — Тебе дело: спустись в трюм, там женщина была с мальчонком, нога у неё, что ли, сломана, на носилках принесли. В углу её койка, глянь, вытащили её?..
Сирена выла хрипло, протяжно, надрывно. Казалось, звуки эти исторгает, истекая кровью, объятое ужасом смерти огромное допотопное чудовище. Но Олесь уже не слышал рева. Перепрыгивая через ступеньки, он спускался в общую каюту, где побывал недавно. Оттуда катили вверх клубы едкого дыма. Нельзя было разглядеть и вытянутой руки. Он крикнул несколько раз, но то ли голос сирены заглушал его, то ли каюта была пуста, никто не отозвался. Дыма же было столько, что, вспомнив военные пожарища, Олесь пригнулся к полу, чтобы можно было хоть как-то дышать.
— Эй, есть кто живой?
Теперь, когда сирена смолкла, он расслышал: невдалеке кто-то стонет. Двинулся на звук и чуть не наткнулся на женщину. Она лежала на полу со странно подвернутой ногой.
— Минька, Минька там… мальчик, сын, — хрипела она, показывая в угол.
Олесь наобум бросился в шевелящуюся мглу и тут наткнулся на кого-то.
— Осторожней: у меня на руках ребенок, — сказал девичий голос и спросил: — Где выход? Ой, прошу вас, выведите меня на палубу! Я ничего не вижу.
Ни о чем не спрашивая, Олесь схватил говорившую вместе с её ношей и, спотыкаясь о скамейки, понес их наверх. Опустил на пол. Постоял, прислонившись лбом к холодной стене, тяжело дыша, собираясь с силами. — Стой тут, я за матерью его сбегаю.
— И я с вами… Мишенька, постой здесь… Никуда не ходи, сейчас придет мама, — сказала девушка мальчугану, у которого на темной, закопченной рожице, как у негритенка, белели расширенные ужасом глаза. Это была та самая девушка, что днем играла на скрипке, но что-то изменилось в её лице. Что, Олесь не понял. Они почти бежали по трапу. Вдруг девушка схватила его за руку.
— Подождите. — Что вам?
— Я же ничего не вижу.
— Минька, Минька, Мишенька!.. — слышалось из мглы. Скрипя зубами, женщина, ползла в глубь каюты.
— Она ранена, поддержите ей ногу! — скомандовал Олесь спутнице, поднимая женщину на руки.
Так, неся женщину и волоча за руку малыша, они и добрались до каюты Поперечных. Ударом ноги Олесь открыл дверь. Ганна и ребята; уже одетые, сидели на чемоданах, сидели кучкой, прижавшись друг к другу. Увидев Олеся с его ношей, Ганна ахнула, но, всё поняв, быстро откинула одеяло на нижней койке.
— Сюда, опускай сюда. Осторожней. Что с ней?
— Нога. Что-то с ногой. В дыму чуть не задохнулась.
— Сбегай в медпункт за сестрой! — приказала Ганна сыну, а дочери сказала: — Сонечко, воды. Возьми графин в салоне.
Женщину уложили на койку. Раскрыли окно. Впустили свежий воздух.
— Ну, что там, плохо? — спросила Ганна, возясь возле женщины.
— Гасят. От нас далеко… На корме.
— Пропала скверная девчонка! А вы чего стоите? Возьмите вон термос, сбегайте к баку, — сердито сказала Ганна девушке в оранжевом, прожжённом в разных местах костюме.
— Ничего не вижу: очки, потеряла очки… Там такой ужас! Дым, чуть не задохнулась. И скрипочка. На неё кто-то наступил… — Слезы катились по пухлым щекам. Глядя на неё, растерянную, дрожащую, трудно было даже представить, что несколько минут назад она опускалась в дымную преисподнюю искать ребенка.
— Как вы его там нашли? — спросила Ганна, садясь рядом с девушкой и прижимая к себе одной
