подослать не мог. А коли так…
— Агабий! — властно произнес Тимурсултан. — Зови гостей в юрту. Вели барана зарезать, да пожирнее.
Поздно ночью, когда осоловелые от обильной еды и выпитого кумыса гости улеглись спать, Тимурсултан вызвал из юрты Ходжа-Нефеса. В высоких зарослях заунывно посвистывал ветер. Всхрапывали в темноте лошади.
— Им не верю. Тебе верю, туркмен, — сказал Тимурсултан. — Говори, зачем приехали.
— Зря не веришь. — Нефес кинул под язык щепотку насвая. Продолжал, чуть пришептывая: — Тот, светловолосый, — раб Шергазыхана. Пришел с князем Бековичем-Черкасским. Хан обещал отпустить русских пленников-обманул, сделал рабами. Теперь у них одна дорога — убить Шергазы. Тогда, может быть, домой вернутся.
— А те двое?
— Один — офицер, другой — чиновник белого царя.
— Чего хотят?
— Помочь своим освободиться от рабства.
— Откуда пришли?
— С Каспия. Там у них крепости.
— Знаю.
— Если новый хан пожелает принять русское подданство, через пару недель русские войска вступят в Хиву. С таким союзником хану никто не страшен. Поговори с полковником, он подтвердит.
— Чиновник зачем приехал?
— Деловой человек. Будет на месте скупать хлопок, люцерну, коконы.
Неподалеку залаял-завыл волкодав, всполошил собак всего кочевья.
— Думаешь, убьют Шергазыхана?
— Убить-то могут. Сами из Хивы не выберутся. Разве что ты поможешь.
— Ты бы помог?
— Видишь — помогаю.
— А мне?
— Что тебе?
— Поможешь, если ханом в Хиве стану? Ты с русскими дружишь. Пусть примут в подданство.
— Помогу.
— Смотри, Ходжа-Нефес, с огнем играешь!
— Не пугай. Знаю, на что иду.
— Завладею престолом, — главным визирем будешь. Мое слово — крепкое.
— Мое — тоже.
Помолчали. Каждый думал о своем.
— Иди спать, Ходжа-Нефес.
— А ты?
— С ишаном посоветуюсь.
— Не надо.
— Почему?
— Все они заодно с ханом.
— Мой — нет.
— Ну, смотри сам. Не верю я им.
— Моему — верь. Прощай, Ходжа. Завтра поговорим.
— Прощай, Тимурсултан.
Вернувшись в юрту, туркмен ощупью, не зажигая огня, улегся на свое место. Немного погодя легонько похлопал Симмонса по плечу, прошептал еле слышно:
— Спите, таксыр?[8]
— Нет.
— Слышали?
— Слышал.
Наутро в переговорах принял участие еще один человек: изможденный, с реденькой седой бороденкой и усами старик в огромной чалме. Симмонс тотчас мысленно окрестил его божьим одуванчиком. Участия в разговоре одуванчик не принимал, сидел молча, покачивая головой и перебирая продолговатые величиной с виноградину каждая янтарные четки.
Тимурсултан согласился помочь рабам, но, когда заговорили о сроках, уперся на своем:
— Теперь воевать нельзя — год овцы. Вот следующий будет год обезьяны, тогда можно.
Покосился на хан-ишана. Старик, не поднимая глаз, кивнул.
Попытка форсировать события не увенчалась успехом. Удалось лишь заинтриговать Тимурсултана и заручиться его поддержкой. Ходжа-Нефес отправился к себе в Бадыркент. Савелий был возвращен в свою реальность, в ночную полную спящих рабов кулхону. Утром, узрев его новое облаченье, плешивый Сайд изумленно вытаращил глаза, но отобрать одежду не посмел. Симмонс с Дюммелем возвратились в Ново- Ургенч и, распив бутылку рейнвейна, отправились спать, чтобы успеть утром к церемонии открытия узкоколейной железнодорожной ветки.
Играл военный оркестр. Полковой священник размахивал кадилом. «Отцы города» произносили цветистые речи. Дюммель превзошел самого себя, всюду совался, командовал, сказал маловразумительную, зато пылкую речь и даже разбил бутылку шампанского о переднее колесо локомотива, но под конец упился до положения риз и укатил куда-то на фаэтоне, распевая во все горло немецкие песни фривольного содержания.
Потом избранное общество совершило прогулку в открытых вагонах до пристани Чалыш, где на берегу Амударьи в специально возведенной беседке сверкали белизной крахмальные скатерти банкетных столов.
Торжество удалось на славу. Не умолкая играл оркестр, звучали здравицы в честь царствующей фамилии, официанты сбились с ног, подавая гостям все новые и новые смены блюд. Чуть поодаль, выставленный на всеобщее обозрение, висел десятипудовый сом-гигант и хлопотали возле огромных котлов повара-хорезмийцы.
Эльсинора в белом открытом платье сидела рядом с Симмонсом и впервые с тех пор, как они прибыли в Хорезм, он видел ее улыбающейся. Когда начались танцы, первым галантно пригласил Эльсинору на тур вальса полковник Трубачев, а Симмонс присоединился к компании промышленников и финансистов за карточным столом. Наблюдая за женой, он радовался происшедшей в ней перемене: она была оживлена, весело смеялась и самозабвенно, хотя и неумело, отплясывала мазурки, чардаши, падэспани, польки.
Потом он потерял ее из виду, но сначала не придал этому значения. Лишь через час почувствовал смутное беспокойство и, извинившись, поднялся из-за стола.
Среди веселившихся Эльсиноры не было. Томимый недобрыми предчувствиями, он пошел вдоль берега и вскоре действительно увидел ее над невысоким обрывом в компании какого-то субъекта в котелке и партикулярном костюме с тросточкой. Помахивая тростью, котелок чтото говорил Эльсиноре, та рассеянно кивала, глядя куда-то вниз.
«Однако, — раздраженно сказал себе Симмонс, — недурно для начала. Можно сказать, первый выход в свет и вот на тебе! Я не я буду, если не швырну его в реку!»
Незнакомец оглянулся. Круглое невыразительное лицо, бесцветные глаза, коротенькие усы щеточкой: ни дать ни взять — филер сыскного отделения.
— Добрый вечер, мистер Симмонс, — раскланялся филер, приподняв котелок. — Примите искренние поздравления.
Симмонс буркнул что-то невразумительное.
— Мадам захотелось прогуляться, — объяснил субъект. — Я составил ей компанию. Засим позвольте откланяться.
Он водрузил котелок на голову и быстро зашагал, выбрасывая вперед трость.
