интерес. Чисто эстетический. Нарушаешь ты, Шоно, местный фэн-шуй. Ломаешь гармонию. Воздух портишь. И людям весь кайф от нахождения в этих благодатных местах ломаешь.
— Чего-чего ты сказал? Кого ты послал? Мякиш, ты слышал?
Мякиш кивнул.
— Мякиш, я не понял, он что, бугор?
Мякиш пожал плечами.
— Нет, Шоно, я не бугор, — вставил Виктор слово в их пинг-понг, — говорю же тебе, я — эстет.
— Эстет? Ты эстет? Ах, ты эстет! А ты слышал поговорку насчёт эстетов?
— Смотря какую.
— Такую: хороший эстет, это мёртвый эстет.
— Нет, такую не слышал.
— А зря. Это же про тебя поговорка.
— Шоно, ты вроде умный человек и образованный вроде…
— Ещё бы! Почти три курса автодорожного.
— Ну так подумай, какой тебе резон меня убивать?
— Это ты правильно скумекал, никакого резона мне тебя убивать нету. Я тебя лучше продам.
— Продашь? — удивился Виктор. — Да кому я нужен?
— Думаешь, никому?
— Точно знаю, никому. Знал бы ты, как последние тиражи хреново расходились.
— Тиражи-миражи… — усмехнулся Шоно. — Да я тебя корешам твоим продам. Ты что думаешь, я не знаю, что ты не один сюда приехал? Я всё знаю. Доложили уже.
— Быстро у вас.
— А ты что думал?! Думал, что мы тут все лохи. Терпилы прирученные?! Да? Думал, что можно вот так вот просто наехать по нахаловке и нас развести по дешёвому? А вот хрен тебе! Это наша земля!
— Понаехали тут! — подтявкнул Мякиш.
— Не ваша это земля, — посмотрев на небо, сказал Виктор, потом опустил взгляд долу и добавил: — Никогда не была она вашей и никогда вашей не будет.
— Пасть заткни да! — прикрикнул на Виктора Шоно и стал инструктировать своего придворного обормота. — Значит так, Мякиш, давай определяй его на кичу. В летний сарай пока. Только свяжи. А как сделаешь, буди Лося, пусть Ряху возьмёт, Костю Городского и Лебяжу, и дует в Бурендай к братве этой залётной с такой телегой, что, мол, вашего чувырлу братского мы в двенадцать завтра завалим, не моргнём, если лавэ за него к сроку не подгоните. Врубаешься?
Мякиш кивнул
— Сумму слышал?
Мякиш опять башкой кивнул, что твой «болванчик» из Китая. Но Шоно отрезал:
— Звездит, чую жопой. Сдаётся мне, что больше у них с собой капустяры. Короче, удвой-ка ты это дело. Пусть напрягутся.
— Зря ты это затеял, Шоно, её богу, зря, — вздохнул Виктор. — Я же хотел по мирному, хотел, чтобы без крови мы разошлись.
— А всё и так будет тип-топ, чики-пики, и без крови, — самонадеянно заверил его Шоно. — Если, конечно, дёргаться не станете. Вот увидишь.
— А я и так уже всё вижу, — признался Виктор. — И знаешь, что я вижу?
— Ну?
— Мне это не очень приятно говорить, но ты…
— Чего я? — сверкнул своими серыми зенками Шоно.
— Не сегодня-завтра ты умрёшь, Шоно, — выдохнул Виктор. — Извини….
— Шутишь? — конечно, не поверил такой глупости Шоно, но было видно, что насторожился, — глаза выдали.
— Разве с такими делами шутят? — изобразил Виктор удивление на лице.
— Гонишь ты всё?
— Ты, Шоно, давно в зеркало смотрелся?
— Вчера брился.
— Ты что разве не видишь, — у тебя же лицо обречённого человека.
— У меня?
— У тебя, Шоно. И мне жаль тебя.
— Тебе меня жаль?
— Да, жаль. Ты, в общем-то, в глубине души неплохой мужик. Правда, в очень глубокой глубине. Тебе бы… Ну ладно… А потом, разве ты виноват, что однажды майским вечером тот ласковый дядечка затащил тебя, наивного и доверчивого пятиклассника, к себе домой. Нет, конечно, не виноват. Что он тебе, кстати, пообещал?
— Модель фрегата, — как загипнотизированный, пробормотал Шоно и впал на пяток секунд в полнейшую прострацию, но усилием воли сумел стряхнуть наваждение и спросил у Виктора хмуро: — Откуда узнал?
— Изучал проблему, — пояснил Виктор. — Таким как ты уродом может стать либо тот, кого в детстве нянечка на кафельный пол роняла, — черепно-мозговая травма там и всё тому сопутствующее. Да. Либо тот, кто свою нежную попку вкрадчивому и ласковому извращенцу добровольно в аренду сдавал. За мишку на севере. Шрамов на твоей голове я не вижу. Значит, второе.
— Мякиш, отруби ты его, — не выдержал такой наглости Шоно. — Чего он там у тебя рас*censored*елся не по делу.
И Мякиш без замаха, резким движением, как будто давно ждал такой команды, послушно обрушил приклад на беззащитный затылок Виктора.
Облака качнулись. Понеслись назад. В бездну окунулись синие глаза. У-у-у-у-у, — на на-на на-на на на-на-на-на.
И сквозь угасающее сознание пронеслось из пункта П в пункт Ц: «Господи, как это слабое и дрожащее небо может выдержать на себе такое невероятное количество птиц».
Успел подумать. Успел. Чего там, — наносекунды. Успел. И подумать успел. И увидеть успел. Увидеть, как и сам Шоно, стоящий на крыльце дома, и дом, на крыльце которого он стоял, и старый кедр, что рос у крыльца дома, на крыльце которого стоял Шоно, начали заваливаться куда-то назад.
Завалились ли они окончательно, вот этого уже Виктор не увидел, — всё вокруг него для него на тысячу веков и три года зачем-то погрузилось в темень.
И всё здание мироздания рассыпалось на камушки, камушки обратились в пыль, пыль растворилась в тишине, — и осталось от всего, что казалось таким навороченным и незыблемым, одна только маленькая точка. На затылке. И точка эта кочка зело ныла. Очень зело.
Зато от боли этой нестерпимой разрушенный до основанья предательским ударом мир всего через каких-то тысячу веков и три года начал своё возрождение. Прямо там, у Виктора в больной голове мир и начал своё возрождение. Нет, лучше так — Возрождение. Оно так красивее будет.
И возродился мир. Мир, в котором всё связано со всем, и всё происходит со всем одновременно и совсем не впопад. Чем, собственно, он и прекрасен.
Но поскольку ни одна голова никогда ещё не была в состоянии удержать в себе всё это разбухающее, словно дрожжи, клокотанье, пришлось Виктору глаза приоткрыть. И сущее хлынуло наружу через эти его щелочки. И срочно организовало на свой лад пространство в пределах видимости. И стало для начала тёмным амбаром. Что для начала, в общем-то, совсем не плохо. Бывало хуже.
Да, хуже бывало, а тут тебе и рига, и запах прелого клевера, и мышиная возня, и лунный свет в лицо. Пунктиром. Через маленькое квадратное оконце. Хорошо.
Хорошо лежим. Жаль только, что связан. И что оконце столь мало, тоже жаль. Даже голову в него не просунуть, не говоря о жопе. Тем более, что жопа — это сейчас была не только и не столько часть тела, но и исходник структуры текущего момента. С таким багажом и довеском в это оконце малое смешно и думать. А жаль.
И оставалось только ждать. Ждать, надеяться и верить, при этом — не верить, не бояться и не
