Россия. История успеха. После потопа

России. Сразу за кольцом спальных районов в лоскутное одеяло пригородных сел, полей и лесов вклиниваются огромные вытянутые острова совершенно особого ландшафта: на тысячах небольших, густо заросших участков стоят занесенные снегом безжизненные дома и домики. Редкий дымок увидишь тут в январе. Эта местность начнет понемногу заселяться лишь с возвратом тепла. С мая по сентябрь жизнь будет кипеть здесь вовсю, потом начнется ее осеннее угасание, и к первому снегу опять воцарится безлюдье.

В России никому не надо объяснять, что речь идет о дачах. Особенно много, бесконечно много дач вокруг Москвы. Двенадцать главных и десять второстепенных направлений, расходящихся от столицы, унизаны крупными и мелкими бусинами дачных поселков. Даже тем, кто никогда не бывал в Москве, знакомы их названия – Переделкино, Барвиха, Абрамцево, Николина Гора, Жуковка, Мураново, Пахра… Знакомы по изящной словесности, мемуарам, фильмам.

Под Москвой таких поселков сотни. Многие из них давно слились, и только местные власти знают, где заканчивается один и начинается другой. Однажды мы с приятелем, неутомимым ходоком, и тоже не московским уроженцем, провели долгий летний день в пешей экспедиции по изучению дачных местностей. Мы вышли из Томилина (это Рязанское направление, на юго-восток от Москвы), прошли Красково, Малаховку, Удельную, Быково, Ильинскую, Отдых, Кратово, дошли до Раменского, после чего капитулировали – дачному океану не было конца.

Совершая боковые вылазки, мы убедились, что дачи отнюдь не жмутся исключительно к железной дороге. В обе стороны от ее полотна отходили уверенные в своей бесконечности дачные улицы, и по этим перпендикулярам от станций ходили автобусы. У моста, где железнодорожный путь пересекал речушку, мы повернули на север, дабы по ее течению дойти до такого места, где всякие дачи кончаются. «Ведь где-то неизбежно есть такое место, – говорили мы себе. – Должно быть!»

Мимо заводей с кувшинками и загорающих на траве людей мы шли веселыми тропками часа три. Дачи выходили на речку то фасадами, то задними калитками, по мостам проносились хорошенькие велосипедистки, кто-то купал рыжего ирландского спаниеля. В конце концов мы опять вышли к станции электрички – но уже другого, нижегородского направления. За насыпью открывался новый дачный массив, и для наглядности у станции стоял автобус.

Помню, я тогда впервые осознал, что подобной, совершенно особой – и притом исполинской – инфраструктуры нет больше нигде в мире. Нет таких мегаполисов, половина населения которых переселялась бы на лето за город. Как это получилось, где истоки данного явления? Почему дачи оказались сугубо русским феноменом? А почему в Испании привилась коррида? Почему немцы чаю предпочитают кофе? На все три вопроса можно ответить: так уж сложилось – и это будет правильно.

I

«Дача» – старое слово. Со времен Киевской Руси оно означало «принесение в дар», «подношение» и вообще все, что кому-то кем-то дается. В частности, дарованную князем землю. Но это объяснение этимологии, а не образа жизни.

Один бедовый культуролог уверял меня, что дачи у нас появились потому, что Русь приняла из рук умиравшей Византии (вместе с двуглавым орлом и остальной античной эстафетой) также идеал «двух жилищ» Платона. Звучит красиво, и все же дача – сугубо отечественное изобретение.

В России все началось с переноса столицы. Сыграло роль и то, что наши зимы дольше, и после них душа сильнее рвется на природу. А может быть, разгадка в том, что в России пригородная земля стоила много дешевле, чем в Европе.

Уже в первые десятилетия XVIII века вдоль дороги на Стрельну и Петергоф стали расти, видимо, самые первые в России дачи. Их владельцами были люди состоятельные. Вскоре они сделали дачными местностями также Аптекарский и Каменный острова и берега Невы выше Петербурга. Эти первые дачи представляли собой небольшие поместья с маленьким дворцом, оранжереей, купальней, каким-нибудь «храмом воздуха» и тому подобными затеями. (Одна такая дача, пришедшая за сто с лишним лет в полный упадок, описана в повести Марии Жуковой «Дача на Петергофской дороге», напечатанной «Отечественными записками» в 1845 году.)

Дачи не могли зародиться в окрестностях Москвы: дворянство старой столицы и без того жило в усадьбах, хоть и городских, окруженных маленькими усадебками мещан. Именно по этой причине Москву прозвали «большой деревней». В этом смысле она ближе всего к Лондону, который тоже развивался как конгломерат усадеб вокруг главной цитадели. Из больших столиц именно Москва и Лондон уникальны в Европе, знаменитой своими тесными и сдавленными городами. Московские помещики отъезжали по весне в свои сельские родовые гнезда, чтобы руководить хозяйством да тешиться охотой.

В Петербурге же, с его парадной застройкой, к городским усадьбам предъявлялись архитектурные (а значит, и материальные) требования, мало кому посильные, так что уже к концу петровского времени сложился слой людей богатых, но живущих в домах городского типа. Даже самый важный петербургский чиновник был привязан к месту постоянной службы – и неважно, каким числом десятин он владеет за многие сотни верст от столицы. Поставьте себя на его место: пусть квартира удобна и велика – ему в ней тошно. Выросшего на свежем воздухе русского дворянина урбанистическая среда раздражала, особенно летом.

Прогрессом вообще движут отрицательные чувства – лень, страх, зависть. Так и упомянутое раздражение вызвало к жизни новый спрос, повлиявший на все дальнейшее устройство русской жизни, – спрос на участки земли не ради постоянного на них обитания или ведения хозяйства, а для воскресного и праздничного отдыха и летнего времяпрепровождения семьи, породило дачную жизнь. Первые дачи представляли собой маленькие дворцы с оранжереями, купальнями и прочими усладами.

Достаточно быстро появились и дачники попроще, а уже во времена Екатерины II обычай проводить лето на даче был вполне обычным и среди совсем не знатных и отнюдь не богатых людей, чиновников по преимуществу. В 1796 году поэт Державин писал поэту Дмитриеву: «Третьего дни Федор Михайлович Дубянский, переезжая с дачи своей через Неву, с компанией потонул». Державин перечисляет пассажиров злосчастной лодки. Наряду с беднягой Дубянским, советником правления Заемного банка (и автором незабытой доныне песни «Вьется сизый голубочек»), в лодке были: кассир, бухгалтер, врач, сенатский протоколист, придворный закройщик с женой. Перечисление словно бы взято из отдела происшествий нынешней «Вечерней Москвы». Сильно подозреваю, что «компания» была навеселе.

Дачи недолго оставались привилегией Петербурга. Столичная мода перекинулась на Москву и прочие города. «Москва совершенно пустеет летом, – писал в 1803 году Карамзин, особенно радуясь тому, что привычка проводить лето за городом завелась и среди купцов: – Мне случилось в одной подмосковной деревне видеть крестьянский сарай, обращенный в комнату с диванами: тут в хорошее время года живет довольно богатый купец с своим семейством. В городе у него каменный дом и большой сад; но он говорит: «Что может сравниться летом с приятностию сельской жизни?» Карамзин добавляет, что дворяне, ездившие раньше на лето за границу, все чаще предпочитает отдых под Москвой, а по воскресеньям, чего раньше не бывало, «портные и сапожники с женами и детьми рвут цветы на лугах и с букетами возвращаются в город». Скоро и эти люди тоже начнут обзаводиться дачками.

«Петербург пуст, все на дачах», – пишет Пушкин жене 8 июня 1834 года. Сам он много лет снимал одну и ту же дачу на Черной Речке. Об удобстве этой дачи можно судить по другому письму: «Я приехал к себе на дачу 23-го в полночь, и на пороге узнал, что Нат. Ник. благополучно родила дочь за несколько часов до моего приезда» (П. А. Плетневу, 27 мая 1836). То есть женщине в ожидании родов даже не надо было возвращаться в город.

В письмах из своих путешествий Пушкин упоминает о дачах под Одессой и под Нижним Новгородом. Вообще слово «дача» мелькает у него постоянно. Одна из его неоконченных повестей начинается словами «Гости съезжались на дачу», другая – «Мы проводили вечер на даче».

Начиная с 1836 года, т. е. после появления в России железных дорог, дачная лихорадка приобретает