Мы ждали лифта и целовались, блузка практически съехала с плеча, засветив кромку бюстгальтера, когда открылись двери и оттуда выпали два местных забулдыги. Их просто парализовал вид кружевной бретельки. «Вот это да!» — практически хором справились они с междометием, а я, с некоторых пор привыкшая к вниманию мужчин, приняла это за комплимент. Мы засмеялись, и наши губы опять слились в поцелуе. Мы не отрывались друг от друга, когда он жал на звонок и даже когда открылась дверь. Как школьники, застуканные завучем, смутились, и я поздоровалась с его Антоном.
— Добрый вечер. Олеся, — я протянула ему по» клиентской» привычке руку.
И он, скорее по инерции, приветствовал меня рукопожатием:
— Антон…
Я скинула босоножки в прихожей, чуточку задержалась у зеркала и попросила кофе со сливками. Красивый мужчина, но то, что называется — без лица. Один раз увидишь его, а потом не сможешь вспомнить. Размытость черт. Может, это позволяет быть незаметным, стираться из памяти, если стоит такая задача.
— Ни сливок, ни молока… Только кофе.
— Сегодня не мой день! — Я приняла искусственно-печальный вид. — Тогда чай, вода, лимонад, все равно — мне хочется пить. Спасибо! — выпалила я практически без пауз. Я ещё не определила нужную тональность для общения с Учителем.
Он с интересом наблюдал за моими хаотичными перемещениями по комнате. Осматривала стены, как галерею Лувра. Замерла перед великолепной коллекцией старинных самурайских мечей.
— Настоящие?
— Конечно. Ты видишь зарубки на рукоятке. Это означает, что меч боевой, которым убивали столько раз, сколько нанесено зарубок.
Я коснулась пальцем лезвия самого старого из них, как будто он мог рассказать мне свою историю. Антон снял со стены ножны и вытащил кривой, какой-то полуистлевший, если можно так сказать о металле, нож.
— Что за артефакт? — У меня был высокомерно-пренебрежительный тон.
— Такими ножами делали харакири. Ему две тысячи лет. Он очень хрупкий, осторожно. — Антон передал мне его с нежностью, как будто нож действительно может рассыпаться в моих руках. — Ты что- нибудь чувствуешь?
— Да, дыхание смерти.
Я фантазировала. Конечно, я ничего не чувствовала, пока держала в руках эту древность. С большим удовольствием я бы поиграла сейчас блестящим кинжалом с изумрудами на рукоятке. Я поймала быстрый взгляд, которым они обменялись с Дамиром, но не смогла точно расшифровать его — «пустышка» или «то, что надо»?
Ему показалось, что я недостаточно уважительно отнеслась к его любимой игрушке. Вообще, странное дело, пустая квартира. В том смысле, что здесь вообще блокированы энергии. Я всегда чувствую стены — есть дома, в которых я не могу спать, потому что меня тревожат видения. А тут не было НИЧЕГО. Ни любви, ни смерти, ни рождения… Как будто в этом доме НИКТО не жил. «Странное дело, — еще раз подумала я, — видимо, ему очень надо, чтобы я потеряла это самое «ощущение стен». Я продолжила изучение предметов быта.
— А это что такое? — Я увидела жестянку с мелочью, точно такую же, как у Дамира.
— Я собираю мелочь, потом делаю заговор и отношу во двор — тот, кто забирает деньги, забирает все плохое, что я накопил — болезни, беды…Надо стараться, чтобы нашел не какой-нибудь бомж, а, например, какая-нибудь мамаша, которая гуляет в парке с ребенком.
Меня опять покоробило от этих историй.
— Я тут потеряла бриллиантовую сережку в магазине, где мерила одежду, так Дамир мне предлагает выбросить и вторую — с заговором. Но я не знаю, что говорить.
— Просто скажи: «Тот, кто сережку возьмет, беды и болезни мои заберет». И оставь ее где-нибудь на скамейке или лучше в ресторане. Там работают молодые девчонки.
— Я все еще продолжаю думать, что это негуманно.
— Нет такого понятия — гуманизм. Ты должна думать о себе.
Раздался звонок в дверь. Пришла девушка Антона. Этот персонаж занимал меня не меньше, чем сам Учитель. Я как кошка прыгнула на диван и застолбила удобный наблюдательный пункт. Подобрала хвост, навострила уши. Она разулась, сделала шаг в комнату, потом почему-то вернулась и надела шпильки. Она, видимо, хотела казаться выше для меня — миниатюрная, худенькая, какая-то серая… Присела в кресло рядом с Антоном, не участвовала в общем трепе, не курила. Смотрела вокруг как зверек, которого привели в незнакомый дом. Я чувствовала себя здесь явно более раскованно, как своя. Пространство уже начало подстраиваться под меня, или я начинала привыкать к этим измерениям. Мы опять курили дурь, я рассказывала про построение политического имиджа государства и роли средств массовой информации в управлении страной. Меня слушали с интересом. Но я все время ловила себя на мысли, что меня «несет». Олеся Градова — весь вечер на арене цирка, — так характеризовала я подобные «выступления». И это наверняка от хорошей травы.
Потом мы решили вежливо удалиться, чтобы оставить эту «неподходящую» друг другу пару наедине.
— Думала, его женщина должна быть более яркой, — я не преминула опустить «соперницу».
— А ему нравятся такие тихие.
— А такие громкие, которые весь вечер на арене и рассказывают о государственном имидже?
— Вообще такие ему отвратительны, но ты ему очень понравилась, он сказал мне об этом.
— Мне было очень интересно с ним, — я старалась показаться более милой, чем минуту назад.
— Мне не надо ревновать?
— Нет, конечно, это просто жажда исследователя. Хотя я не поняла, кто кого препарировал, когда мы общались. Мне кажется, что, когда я хотела узнать что-то о нем, почему-то начинала рассказывать про себя. Это трава виновата.
— Он не рассказывает о себе. Это видимость, которую он создает — вроде как полностью открыт для общения, а потом понимаешь, что ты ни на миллиметр не продвинулся в познании его души. Он никого не впускает. А вход в его дом охраняют два демона.
Я почувствовала усталость от всех этих мрачных историй. Мой мир, который не всегда был лучезарен, но все-таки достаточно прост, наполнялся, как смрадом, по-прежнему чужими мне догмами. Мое любопытство и азарт исследователя уступали место странной тоске — я как будто и в этом мире была чужой. Пытаясь сбежать из того, как он выражался, мира белых, где я была непризнанной и нежеланной, как черная, — здесь я тоже была иностранцем…
Я сидела на берегу тихой и струящейся под лунным светом реки, придерживая платье-тунику возле щиколоток, будто защищаясь от порывов ветра, скользившего под тонкую шелковистую ткань. Я кого-то ждала, но не знала, КТО должен прийти. Но как будто это свидание, назначенное и исполненное в полночь, было значимо для меня.
Я не сказала ни слова, когда он подошел сзади и коснулся моих плеч, тронув кончиками пальцев, как будто играя на каких-то струнах. Мне показалось, что это были две пары рук, потому что мурашки пробежали сначала возле лопаток и почти одновременно по животу. Я боялась обернуться, как если я нарушу какую-то договоренность, скрепленный кровью договор. Я позволяла этим рукам совершать бесстыдные ласкающие движения, изгибаясь всем телом, раздвигая колени и впуская его пальцы внутрь себя.
Он повернул к себе мое лицо, но глаза мои по-прежнему были закрыты, и даже если бы я захотела, не смогла бы поднять веки. Обратно тому, как мы закрываем глаза от ослепительного солнца, я не могла смотреть на слепящую Тьму. Он провел ладонью по губам, как бы запрещая мне говорить и стонать, чем-то острым полоснул подол, беззвучно разошедшийся до самого сокровенного, и, войдя в меня, заставил меня дрожать от наслаждения, беззвучно, страшно, сладко, извиваться под ним.
Его тело было по-звериному волосато, и я почти узнавала своего властелина, но не могла произнести его имени. Он должен оставить свое семя во мне, и как единственную заложенную в сознании программу, я
