торжественный.
– За нашу победу! – сказал он. – Давайте поклянемся, что не сложим оружия до тех самых пор, пока хоть один фашистский оккупант топчет нашу родную землю!
Сеня, слушая его, все больше втягивал голову в плечи. Выпитый им стакан самогону уже давал о себе знать, и Сеня поплыл. Он уже переступил ту грань, которая отделяет веру от неверия, уже поверил в реальность происходящего. Или был близок к этому.
Выпили. Сеня свой стакан осушил до дна.
– Напьется ведь, – сказала стоявшая рядом со мной Светлана.
Я лишь вздохнул в ответ. Вмешаться в происходящее не было совершенно никакой возможности. Действо развивалось по присущим одному ему законам.
– Ни пяди родной земли врагу! – воодушевившись, рявкнул партизан. – Вычистим фашистскую нечисть!
– А фрицы-то боятся, – подключился Нечипоренко. – Не лезут в наш район. Уж сколько лет ни одного фашиста тут не видели.
– Оно и понятно, – кивнул главный из партизан. – Партизанский край. Тут не разгуляешься.
По Сене было видно, что он хотел было вмешаться, сказать, что не в том вовсе дело и что фашистов и днем с огнем не сыщешь… Хотел сказать, но не сказал. Не решился. Побоялся, что опять ляпнет что-то не то.
А главный тем временем неожиданно обернулся к нему:
– А как там вообще жизнь? Народ-то как?
И все тоже посмотрели на Муравьева.
– Бедствует, – осторожно стал нащупывать верную дорожку Сеня. – Плохо народу.
– Но земля-то под ногами оккупантов горит?
– Еще как горит!
– Теракты, наверное? Покушения всякие?
– Ого-го! – воодушевился Сеня. – Что ни день, в Москве кого-нибудь или застрелят, или взорвут.
– Да, вот это по-нашенски! – с воодушевлением признал партизан. – Ни минуты покоя врагу!
– А то вот еще демонстрации…
– Какие демонстрации? – не понял партизан.
– Трудящихся. На Первое мая. На Седьмое ноября. Под красными знаменами, по Тверской…
– По какой Тверской?
– Ну, бывшая Горького.
– Немцы, что ли, переименовали?
– Вроде того.
– Не дает им покоя наш пролетарский писатель, – оценил партизан. – Так что ты там про демонстрации говорил?
– И тысячи людей под красными знаменами идут, значит, по Тверской…
– Что-то я не пойму. Какие тысячи людей? Под какими знаменами? Это при фашистах-то?
Сеня понял, что зарапортовался. Так гладко все шло, и вот тебе, пожалуйста. Он замолчал, не зная, как все объяснить. Его счастье, что Толик пришел на выручку.
– Ночью все происходит, понятное дело, – уточнил Толик.
– Ночью? – не поверил партизан.
– Конечно! Как полночь, так народ в центре Москвы собирается и прет по улицам под красными стягами.
– А фрицы?
– А фрицев нет. Боятся. Как ночь, так они по норам прячутся. Ночью город наш.
– Ну надо же! – восхитился партизан. – Подпольный обком действует!
– Еще как! – подтвердил Толик. – Народ и партия едины.
Сеня Муравьев, выслушивая всю эту ахинею, медленно приходил в себя. Уже поверил, что отделался легким испугом. Поосторожнее с этими партизанами надо, а не то чуть что не по-ихнему – тут же в расход, как того фотокора.
– Ты-то сам как? С образованием?
– А? – очнулся Сеня.
Партизан склонился к нему и переспросил:
– Ты учился?
Сеня хотел было поведать ему про десятилетку и про институт, но Толик под столом торопливо прижал его ногу к полу, и Сеня, поперхнувшись, закашлялся.
– Безграмотный он, – сообщил Толик. – Три класса оккупационной школы. Некоторые буквы знает, но только и всего. Даже сложение-вычитание они не проходили.
Муравьев посмотрел на говорившего с благодарностью. Толик опять спас ему жизнь.
– Ну ладно, – взглянул на наручные часы партизан. – Будем закругляться.
А часы у него были замечательные. Швейцарские, в корпусе из белого золота. Такие стоят тысяч сто. Долларов, разумеется. Сеня был в курсе и оценил по достоинству. Не успел он удивиться этому обстоятельству, как и другие партизаны принялись сверять время, и такие же часы, как у их главаря, обнаружились у всех остальных. Так что одних только хронометров в этой комнате в данную минуту было на миллион долларов. Сеня дрогнул. По нему было видно, как он потрясен.
Партизаны потянулись к выходу. И Толик вышел. И его мать тоже. И как-то так само собой получилось, что Сеня остался в комнате с глазу на глаз с партизанским предводителем.
– Понравился ты мне, – признался партизан. – Сразу видно, что наш человек, советский. Может, к нам пойдешь?
– Не-е.
– Почему? – вроде бы даже удивился партизан.
Сеня знал ответ, почему именно он не хочет. Потому что дело это подсудное, и сколько веревочке, как говорится, ни виться… И хоть на смертную казнь у нас сейчас вроде бы мораторий, расстрельные приговоры тем не менее выносятся исправно, а если их выносят, то быть такого не может, чтоб когда- нибудь все снова к старому не повернулось.
– Ты подумай, – посоветовал партизанский командир. – Жизнь у нас не хуже, чем в городе. А ездим мы на чем! Ты в окно-то посмотри!
Сеня посмотрел. У дома стояли партизанские средства передвижения – вседорожники «Хаммеры». Двести тысяч долларов одна штука с учетом растаможки.
– Машину тебе дадим, – уговаривал партизан.
– Такую вот? – не поверил в скорое счастье Муравьев.
– Ну конечно. У нас их много. Я же говорю – хорошо живем. На базе нашей партизанской жизнь слаще, чем в царских покоях. Мебель итальянская, джакузи французские. Зарплату тебе опять же положим.
– Зарплату? – снова не поверил Сеня.
Про партизан, сидящих на зарплате, он слышал впервые в жизни.
– Двадцать тыщ тебя устроит?
– Рублей? – опешил Сеня. – Или этих… как их там… рейхсмарок?
– Каких рейхсмарок, темнота? – засмеялся партизан, впервые за весь их разговор. – Баксов, понятное дело.
– Двадцать тыщ?!
– Ты что? Обиделся? Мало? – обеспокоился партизан. – Ну ты же вроде как на стажировке будешь. А через три месяца добавим.
Три месяца – и шестьдесят тысяч. Таких денег Сеня никогда и в руках не держал. Он хотел что-то сказать, но не мог. Не получалось у него.
– Ты подумай, – предложил партизанский вождь. – Время есть. – Он похлопал Муравьева по плечу и вышел из комнаты.
Сеня совершенно обездвижел. В таком состоянии его и обнаружил появившийся через минуту Толик.
