заплачет.
— Ну, что я за идиот! — стонал он. — Ведь говорил же мне батюшка, говорил: ничего без благословения не делай на Афоне, даже палки не поднимай. Я же всё видел. Всё знал. Ведь предупредил же специально, а я что? Идиот! — И подскочил: — Её надо вернуть на место. Срочно. Пойдём со мной! — Даже мурашки перестали бегать по телу и в ужасе замерли. — Ладно, сам схожу, — пожалел Алексей Иванович. — Где у тебя фонарик?
— Да куда ты пойдёшь? Ворота уже закрыли.
Алексей Иванович снова сел на кровать и растерянно развёл руками:
— Так что же делать? — и я на этот раз не оскорбился вопросом.
— Дальше последование читать.
— А с этой как быть?
— Не обращай внимания.
Мы взяли молитвословы, но прежнего лада не было.
— Не могу я так, — сказал через некоторое время Алексей Иванович. — У меня такое чувство, что она на меня вот-вот кинется.
Мне самому было тревожно.
— Ну, положи её на пол.
— А ты не положишь? А то я что-то того… нехорошо мне от неё.
Я покосился на палку.
— Сам приволок — сам и разбирайся.
— Вот всегда так, — заворчал Алексей Иванович, — нет, чтобы помочь товарищу.
Он бочком подошёл к палке, словно к оголённому проводу, быстро перекрестился и схватил вытянутыми руками, словно это и впрямь была змея, под горло и ближе к хвосту.
— Дверь открой, — приказал он.
Я поспешно подбежал и открыл дверь.
Алексей Иванович вышел, неся на вытянутых руках палку. Скоро вернулся, повеселевший, и доложил:
— Я её под лестницей положил, завтра вынесу. Давай читать.
Пошло и в самом деле легче, а вскоре я и забыл про палку. И только когда Алексей Иванович, укладываясь в кровать, похвалил себя: «Хорошо, что я её вынес, а то бы не уснуть», — неприятно поёжился. Но, в общем-то, я его толком и не слышал, потому что первым разделся, первым лёг и уже засыпал.
День шестой
Служба начиналась в два часа по гражданскому времени. В общем-то, раньше так и служили — всю ночь. А здесь ещё обязательное афонское правило: причащаться Святых Тайн до восхода солнца. Это была, наверное, самая продолжительная служба на Афоне, но никакой тяготы, тем более, снова и снова открываешь что-то новое. Сначала внешнее, потом — в себе.
Пока я вижу внешнее — большой просторный храм, который от того, что не много монахов и поклонников, кажется пустоватым. Все прошли в храмовую часть, которая просторнее, чем в других монастырях, и оттого чётко видны округлые стены, вдоль которых помещается около двадцати стасидий, ещё несколько стоит вдоль западной стены. Получается так, что полукружия стасидий стоят за клиросами и ты оказываешься в непосредственной близости от ведущих службу монахов и сам становишься непосредственным участником. К тому же, было на удивление светло, никаких теней, полутонов, и меня нет-нет да и подмывало сделать шаг и заглянуть в книги, по которым читали монахи. Впрочем, у меня есть свои записочки.
Я уже говорил о впечатлении, которое произвело на меня греческое пение. Добавлю, что это, кажется, и не пении вовсе, а разговор с Богом.
«Наш дедушка», как мы прозвали полюбившегося нам монаха, пел за правым клиросом с двумя другими монахами. Но как такового клироса в нашем понимании (отгороженного от храмовой части) не было — никаких стен и перегородок. А зачем? Ведь это общая служба, а на клиросах — запевалы, А как подпеть хотелось! Жаль, слов не знаю. Душа пела. И когда уже всё устремилось к горнему, когда чувствовалось, что вот-вот начнётся самое главное, служба вдруг прервалась и все куда-то пошли.
Я недоумённо переглянулся с Алексеем Ивановичем, но куда все, туда и мы. И только вышли из кафоликона в тающий утренний сумрак монастырского двора, как я понял, куда идём — саму Литургию переходили служить в Богородичный храм.
Храм оказался почти полон. И Богородица снова молилась с нами. Если для меня вчера это явилось откровением, то теперь, как только я понял, что переходим в Богородичный храм, я готовился служить вместе с Нею.
И снова небывалый внутренний подъём, всё в тебе устремляется ввысь, до дрожи… как ракета перед стартом.
И было причастие.
Мы вышли из храма. Я видел, как солнце касается верхушки Афона, но каким-то иным зрением; на самом деле чёрная туча обволакивала Малый Афон в монашескую мантию и ветер трепал её края, как грозное предупреждение супротивной стихии.
— Буря! — воскликнул я. — Скоро грянет буря!
Алексей Иванович вспомнил другое:
— Илеос! — и метнулся в храм.
Я последовал за ним. А там словно ждал нас «наш дедушка», который заулыбался нам, как старым знакомым.
— Илеос! Илеос! — заклинал на разные голоса Алексей Иванович.
Я пояснил подошедшим на необычное представление отцу Борису и Сергею:
— Это он маслица просит, — и наставительно дал поучение как опытный паломник (а что — я уже на Святой Горе пять дней): — Тут, на Афоне, всё просить надо.
— Нам бы тоже маслица, — попросил отец Борис.
— Вставайте рядом, — разрешил я.
Монах тем временем вынес нам из алтаря такие же, как и в других монастырях, флакончики с маслицем, только цвет масла опять отличался. Я, приняв флакончик и сказав «Евхаристо», указал на соотечественников:
— Это с нами.
Дедушка покачал головой: мол, вот, дети малые, ничего сразу сказать и сделать не могут, пошёл снова в алтарь. А когда он одарил маслом и наших новых знакомых, Алексей Иванович сообразил первым:
— Евлогите!
И я вновь почувствовал лёгкое прикосновение руки.
— Как вас зовут? — спросил Алексей Иванович.
Монах улыбался.
— Нейм! Ю нейм?[103] — требовал мой товарищ.
«Имя! Имя, сестра!» — вспомнил я эпизод из популярного фильма[104].
— Как ваше имя? — продолжал напирать Алексей Иванович и в конце концов привёл самый веский аргумент: — Мы за вас молиться будем!
Старец всё понимал и, улыбаясь, покачал головой:
— Павлос, — произнёс он и ещё раз благословил.
