Мне хотелось ответить: «Но это же было до того, как я работала со станком и прошла через стеклянную дверь!» Но я промолчала. Он бы не понял. Я просто поблагодарила за вечеринку и пообещала приложить все усилия, чтобы стать дружелюбной. Возвращаясь к себе в комнату, я обдумывала его слова; и вдруг до меня дошло — это в двадцать-то с лишним лет! — что я не такая, как другие. В младших классах мне казалось, что мои товарищи какие-то не такие; в старших классах я порой чувствовала себя чужой всем вокруг — но только сейчас по-настоящему поняла, что я действительно
В свободное время я по-прежнему работала на ферме. Сперва коровы не особенно меня занимали. Как многие люди в сельском хозяйстве, я смотрела на них как на что-то неодушевленное. Но чем больше я увлекалась работой, тем сильнее менялось и отношение к скоту. Люди, очень милые друг с другом, порой бывали жестоки с животными: били их, тыкали палками, подгоняли ударами. Это меня расстраивало.
Позже у меня появилась возможность устроиться на работу в компанию по продаже сельскохозяйственного оборудования, распространяющую станки и кормушки для скота. В одну из своих поездок я проезжала мимо Бифленда — самой большой на Юго-Западе скотобойни. Я съехала на обочину и долго смотрела на здания бойни — высокие, белоснежные, впечатляющие. Детство и юность я провела в восточных штатах и никогда не видела боен. Мне вспомнились коровы и телята, с которыми я работала на пастбище. Всех их ожидала одна судьба — смерть в аккуратном выбеленном доме, похожем на больницу, с деревянным настилом у одного выхода и множеством грузовиков на стоянке у другого. Словно турист у стен Ватикана, я гадала, что же происходит там, внутри. Я спрашивала себя, позволяют ли люди животным встретить смерть со спокойным достоинством или, может быть, волочат их под топор, осыпая бранью и ударами… Что же происходит за этими белоснежными стенами, из-за которых доносится шум работающих механизмов? Я твердо решила попасть внутрь и своими глазами увидеть, что делается на бойне. Это желание стало моей новой навязчивой идеей — но не такой, как стеклянная дверь. Бифленд был вполне реален. Мне предстояло встретиться с тем, чего страшатся все люди, — со смертью, и попытаться понять, зачем я живу.
Наконец мне удалось попасть в Бифленд — и я была поражена собственным спокойствием. Животные просто поднимались по настилу. Раз! — и все кончено. Наносящее удар устройство вызывало у животных мгновенную смерть. Оно вбивало отводящийся заостренный стержень глубоко внутрь их мозга, несомненно, причиняя им меньше боли, чем они терпят во время клеймения и вакцинации, когда грубые рабочие затаскивают их в станок.
В конце второго года обучения в высшей школе я сменила специализацию с психологии на зоологию. Кажется, вся моя жизнь — от детской любви к верховой езде до увлечения коровами и станком для скота на ранчо тети Энн — обнаруживала именно это призвание. Я по-прежнему подрабатывала продажей станков и потому часто бывала на фермах — в итоге переход к занятиям животноводством на научной основе оказался для меня вполне естественным.
Также естественным было для меня стремление постоянно усовершенствовать свою пресс-машину. Увидев на пастбище станки с гидравлическим управлением и ворота загонов, открывающиеся с помощью воздушного цилиндра, я решила поставить такое же устройство и на пресс-машине. Тогда я смогу, находясь внутри, нажатием на рычаг контролировать силу давления. Изучив современное гидравлическое оборудование для ферм и устройство ворот на сыроварнях, а также некоторые принципы инженерного дела, я смогла установить на пресс-машине воздушный цилиндр и регулирующий клапан. Это устройство сделало машину комфортней в использовании. Давление медленно нарастало и так же медленно ослабевало, и возникающие при этом успокаивающие ощущения «растапливали» любые внутренние барьеры. Сперва это пугало меня. Я чувствовала себя уязвимой.
В дневнике я записала:
Может быть, я боюсь открыть дверь и увидеть, что там, по другую сторону. Ведь когда дверь откроется, я уже не смогу отказаться от того, что увижу! Временами в пресс-машине я чувствую себя, словно дикий зверь, страшащийся любых прикосновений. Сперва я пугаюсь, но постепенно привыкаю к новому ощущению. Это четвертое крупное усовершенствование моей пресс-машины. И каждое усовершенствование помогает мне все сильнее преодолевать тактильно-защитное поведение, отгораживающее меня от остального мира.
Рождество 1973 года я провела в родительском доме, страдая от одного из сильнейших в жизни нервных приступов. Главной его причиной послужила утрата привычной обстановки, что всегда тяжело переносится при аутизме. Другая причина — время года. Не успевало рассветать, как тут же темнело.
Уже несколько лет я жила в Аризоне и занималась привычной работой — и вдруг совсем другие условия, события, обязанности. Я поняла, что рождественские каникулы тяжелы для меня по нескольким причинам: прежде всего, я оказалась на «чужой территории», где я — не хозяйка, а гостья; мне пришлось думать почти исключительно о других и об их нуждах; я оторвана от главного предмета своих интересов — коров, ферм, станков для скота; и пресс-машины тоже нет рядом. Еще один важный фактор — уязвленная гордость. Я опубликовала несколько статей в местном журнале для фермеров — но в Нью-Йорке об этом уважаемом издании никто и не слышал, и мои достижения сразу как-то съежились.
Я поговорила с мамой, и она предложила мне записать свои мысли и оформить их в виде журнальной статьи — статьи обо мне. Она сказала: «У тебя есть выбор, Темпл. Можешь выбрать самый легкий путь — и вернуться в Аризону, а можешь остаться здесь до 27-го — и закончить статью».
Я осталась. Возможно, моя нервозность была отчасти вызвана старыми воспоминаниями. Мама дала мне почитать свои письма к психиатру, вызванные моими школьными проблемами. Меня потрясло, насколько ненормальным бывало временами мое поведение и как беспокоились обо мне родители. Из писем я узнала, что родителей заботило, смогу ли я вообще вести обычную жизнь.
Как правило, приезжая к матери в Нью-Йорк, я не испытывала нужды в станке, первые модели которого хранились в квартире; но шли праздники, и мне становилось все хуже. Казалось, вся моя энергия уходит на то, чтобы не допустить нервного приступа «по полной программе». Меня обуревал страх: казалось, что я стремительно откатываюсь назад. Наконец я решилась использовать старый фанерный станок; хоть он и показался мне очень неудобным (как-никак первая модель), но все-таки помог мне немного расслабиться. Некоторые относились к моему станку с подозрением, но для меня он выполнял две полезные задачи: во-первых, обеспечивал стимуляцию, столь необходимую при аутизме, и давление со всех сторон, помогающее мне расслабиться; во-вторых, его мягкое, «теплое» и удобное давление помогло мне научиться получать и дарить любовь.
После чтения писем и других свидетельств о моем прошлом я разговаривала с мамой. Мне хотелось обнять ее и сказать, как много она для меня значит.
В эти семь «домашних» дней я поняла, как важны для меня коровы, пастбище, станки для скота — все, по чему я так скучала в Нью-Йорке. Я знала, что увлечена животными, но до этой поездки домой не понимала, насколько сильно.
После праздников я вернулась в Аризону и снова увидела пастбища и Бифленд. Я обнаружила, что стала лучше понимать животных и больше сочувствовать их страхам и тревогам. В наше время многие скотопромышленники замечают, что доброе, гуманное отношение к животным не только положительно сказывается на нравственности рабочих и их отношении к себе, но и приносит денежную выгоду. Так, мясо травмированных животных не может употребляться в пищу людьми, а свинина от свиней, испытывавших при жизни постоянный стресс, проигрывает в качестве.
Я писала в дневнике:
Я кладу руку на спину животному, ожидающему своей очереди в Бифленде, и чувствую его нервозность. Иногда прикосновение его успокаивает. Некоторые считают, что нет смысла по-доброму обращаться с животными, которых все равно через несколько минут ждет смерть. Ответ прост: представьте, что ваша бабушка умирает в больнице, и врач говорит: «Ну, она все равно не выживет — ее можно выкинуть на улицу». Как вам это понравится?
