встретились. Отца арестовали в тридцать седьмом, придя за ним точно в день рождения дочери, и с тех пор Людмила Наумовна никогда не отмечала день своего рождения. Был отец ее осужден как норвежский шпион, а когда в пятидесятых, получая справку о посмертной реабилитации, спросила она чиновника, почему отец объявлен был именно норвежским шпионом, чиновник равнодушно и любезно пояснил: очевидно датский и шведский уже были в тот день, и следователю не хотелось повторяться.
А еще была в ее жизни блокадная зима в Ленинграде, и оттуда привезла Людмила Наумовна записи настолько уникальные, что их много-много лет боялись напечатать журналы. Только вовсе не из-за описанных кошмаров, а наоборот: удивительная эта женщина записывала только смешное. Там было множество и шуток, и забавностей, и реплик, отчего по неведомым законам этого поверхностного жанра пробирал мороз по коже, никакой бы черной краской не достичь такого впечатления.
А в Москве, куда она попала в сорок пятом, было невозможно прописаться. Только жизненные трудности любые — это для людей серьезных, а беспечных и легкомысленных лично опекает недремлющий счастливый случай. Гражданка Давидович робко зашла к начальнику паспортного стола какого-то районного отделения милиции в ту минуту, когда тот, блаженно жмурясь, слушал радио. Исполнялась песня Соловьева-Седого «Играй, мой баян». Повинуясь властному начальственному жесту, просительница робко застыла у стола. (Одно и то же отношение к любому начальству пронесла она сквозь всю свою жизнь: боялась и презирала. Кажется, была втайне убеждена, что в нашей жизни выбиваются в начальство только те, кто не совсем еще произошел из обезьяны.) Песня закончилась, разнеженный милиционер наставительно сказал стоявшей женщине:
— Вот какие замечательные песни люди пишут! (А не шляются по кабинетам, отрывая у занятого человека время, — слышалось в его тоне ясно и недвусмысленно.)
— Эту песню я написала. Слова песни, — застенчиво сказала Людмила Наумовна.
— Ты — такую песню? — и начальник приготовился разгневаться или рассмеяться.
— Могу книжку с нотами принести, — Людмила Наумовна на панибратское «ты» ничуть не обиделась.
— Да что мне твои ноты? Спеть можешь? — и начальник по-мальчишески раскрыл рот от любопытства.
И Людмила Наумовна спела. И начальник сразу поверил.
— Что же ты сразу не призналась? — восхищенно и укоризненно сказал он, беря бумаги. — Нам такие люди во как нужны в районе!
И, чтобы ускорить процедуру, сам понес бумаги секретарше.
Описал я этот эпизод прописки и в который раз с тоской подумал, каким рабством густо пахнет эта забавная житейская удача. Как мы жили в этой гнусной зависимости от какой-то хамской мелюзги (не говоря об общем климате неволи)? Тяготилась ли всем этим Людмила Наумовна, человек из самого старшего поколения, которое я застал?
Мне кажется, что нет. Было что-то неуловимо птичье в легкости ее существования, самом характере жизни и разговоров о ней. Я имею в виду птиц, застигнутых жестокой зимой и переживающих холода, ощущая инстинктом, что это временно, если удастся пережить, и непоправимо, ибо это стихия самой природы. Словно благодетельной слепотой было ограждено тогда сознание множества творческих людей (а ведь по певчим птицам виднее отношение к неволе). И это вовсе не от недалекости рассудка происходило, вовсе нет — душевной подсознательной защитой диктовалась эта слепота. Чтоб выжить, не свихнуться и не задохнуться от бессилия, отчаяния и тоски. Я говорю сейчас не о приспособленцах, рептилиях и просто всякой мерзоте, с ними все ясно и понятно. Но очень у многих умных и весьма порядочных людей старшего поколения замечал я эту странную отрешенность от реальности, словно действовали в них некие тайные вещества для спасительного самоослепления.
А кто мне не поверит, пусть о том же самом прочитает (много и подробно) в дневниках писательницы Лидии Гинзбург, одной из самых мудрых и безжалостных к себе людей тогдашнего времени.
Однако же порой их чувства прорывались наружу в таких диковинных поступках, что легко догадаться, какая вулканическая лава бушевала глубоко внутри. Одну такую историю я тут же изложу. Это было в годы, когда только-только появились телевизоры, и к каждому счастливому владельцу время от времени деликатно напрашивались в гости соседи, чтобы часок на это чудо посмотреть. А в одной такой соседской семье в неком московском доме проживала ветхая старушка бабушка, уже много лет из квартиры не выходившая по общей дряхлости организма. Попросила старушка своих домашних, чтобы и ее взяли посмотреть телевизор. Однажды ее взяли, вскоре попросилась она опять — и не на что попало, а когда еще раз покажут кинофильм «Ленин в Октябре». Его тогда крутили часто, так что вскоре старушку снова привели, а с той поры водили каждый раз на этот фильм и собирались все вокруг уже не ради телевизора. Старушка неподвижно и расслабленно сидела в кресле до начала эпизода, когда революционные матросы собираются под аркой Генерального штаба, чтобы по сигналу кинуться на штурм Зимнего дворца. Они кидались, и в ту же самую секунду ветхая, едва ходившая старушка, словно молодая тигрица на охоте, вскакивала тоже, выключала телевизор и, с энергичным наслаждением воскликнув: «Не добежали, голубчики!» — вновь превращалась в дряхлую бабушку.
Конечно, и в устройстве творческого зрения была еще одна причина птичьей легкости существования женщины, которую я очень полюбил. Ибо видела вокруг себя Людмила Наумовна только смешное и забавное. В пятидесятые годы побыла она немного народным заседателем в суде. Это пробовала советская власть приспособить творческих людей к юриспруденции. В бытовых несложных разбирательствах поучаствовала тогда и Людмила Наумовна. Ни одной печальной тягостной истории память ее просто не сохранила. Словно не в суде она была, а в оперетте.
Вот разводилась молодая пара, а еще присутствовал сосед — важный свидетель необходимости развода: он лично видел на лестнице возле квартиры, как этот парень избивал свою жену. Тогда спросил его народный заседатель: почему же он не вмешался, видя, как мужчина избивает женщину? Чуть задумался свидетель и недоуменно пояснил:
— А я подумал: глупо это — двое на одну.
Еще любил я слушать заново ее историю, как разводился пожилой полковник. Он суду объяснил так:
— Смотрите сами, с этой женщиной я познакомился, когда был лейтенантом, а она — подавальщицей в офицерской столовой. Я с той поры немало изменился, я другой теперь, а она осталась как была, и я с ней больше жить не хочу.
И суд развел их, и сидела, плача, пожилая оставленная женщина, и подошел к ней народный заседатель, вальяжный и культурность источающий мужчина из торговли, и с укоризною сказал:
— А что же вы? Ведь надо было рость!
В те годы и поэт Светлов был народным заседателем, одну историю про его сонное сидение на уголке судейского стола я слышал тоже от Людмилы Наумовны.
Шло дело об изнасиловании во врачебном кабинете. Было что-то темное во всем происшествии: врач будто бы для овладения пациенткой использовал какие-то наркотики.
— Вот под наркозом он меня и снасильничал, — бойко и громко пояснила разбитная бабешка, — я не почувствовала, потому и не кричала.
Заседатель Светлов поднял голову с ладоней (он дремал, о стол облокотившись) и спросил:
— Скажите, пострадавшая, вас насиловали под общим или под местным наркозом?
Заседание прервалось, и уже в тот день возобновиться не смогло, даже судья не в силах был вернуть своему лицу пристойное выражение.
И обожала, разумеется, Людмила Наумовна Одессу, часто летом ездила туда и множество отменных баек привозила. Мир в этих байках был наполнен грустными и добрыми людьми, отважно и беззаботно празднующими свое прозябание. «Шляпы идут всем и при всех обстоятельствах», — прочла она на вывеске зачуханной окраинной лавчонки.
Точней — как будто бы прочла. Уже давно я знал, что Людмила Наумовна поступает с реальностью, как хороший композитор с народной музыкой: она ее умело и любовно аранжирует. И возникает новый мир — веселый, красочный, великодушный и беспечный. Вот в трамвае едет молодой человек и уже трижды не внял призыву взять билет. Подошла к нему кондукторша поближе.
