общении с Куниным это забывалось так же, как и его годы.
— Так что не серчай и расскажи про своего Фалька. Хороший очень врач, правда же? Умен, как собака, аж завидно делается.
— По-моему, он настоящий врач. Я у Фалька не лечился, пациентов его тоже не знаю, но он сохранил редкую для врача черту — любит своих больных.
— Это да, — сказал Кунин одобрительно. — Это видно. Мы с ним тут заспорили о циниках и романтиках. Что-то я ему сболтнул, а он мне говорит: я никак, мол, не пойму, уважаемый Антон Миронович, вы циник или романтик? Я ему отвечаю, что поскольку романтика изгажена, испакощена и просто засрана деятелями комсомола, то я предпочел бы в циники. Но с другой стороны, я люблю жизнь, у меня с ней длительный роман, так что я романтик тоже.
— Он еще тебе сказал, что ты — циклик, что ли? — вмешалась Наташа.
— Женщина, — укоризненно сказал Кунин, — это был врачебный диагноз, он сказал, что я циклотимик.
— Вот-вот, — обрадовалась Наташа. — Илья, а почему он отказывается объяснить мне, что это такое, и смеется?
— Это не болезнь, это особенность характера, — объяснил Рубин. — Частый переход от хорошего настроения — к очень подавленному, угрюмому. Бывает это с Антон Миронычем?
— Еще как! — сказала Наташа, по-девичьи всплеснув руками. — Так ведь он, злодей, хорошее настроение тратит на гостей и приятелей, а в плохое — так меня тиранит, ты себе даже не представляешь. Я ведь вообще несчастная женщина, — сказала она бодро и радостно. — Давай еще по маленькой, Илюша? Выпьем за здоровье этого деспота?
— Ни за что, — сказал Кунин. — Разливаю я, и тосты мои. Вам же нужен за столом пошляк. Это я.
Уважительно наклоняясь, он налил им полные рюмки.
— Друзья мои, — торжественно сказал он. — Давайте выпьем за все то, благодаря чему мы, несмотря ни на что, все-таки.
И снова сделал капельный глоток.
— А для души писать уже не остается времени? — спросил он Рубина и тут же спохватился: — Кроме стихов, разумеется. Это у тебя важная ветвь. Прочти стишок, после ответишь. Любой.
Рубин покосился на Наташу: лицо ее было безоблачным и счастливым. Он подмигнул и прочитал вспомнившиеся строчки: «Когда в семейных шумных сварах жена бывает неправа, об этом позже в мемуарах скорбит прозревшая вдова».
И уже на середине спохватился, какую дикую бестактность допускает в доме, где вот-вот это случится, но нельзя было останавливаться, было бы хуже. На Наташу он старался не смотреть, а Кунин поощрительно захохотал:
— Запиши, сразу запиши, я буду их читать Наташке, когда она меня пилит.
Рубин хотел сгладить свой промах, но, как всегда в таких случаях, ничего не всплывало в памяти.
— Дайте я вам похвастаюсь, — сказал он. — Тут недавно у тещи в доме был семейный праздник, и пришел один дальний родственник, недавно окончил университет. Весь из себя филолог. С такой естественной заносчивостью молодого ученого, который много знает, а еще большее вот-вот поймет и объяснит.
На Наташу Рубин все еще боялся посмотреть.
— Заговорили почему-то о фольклоре. Он им тоже занимается. Я ему говорю, что умер фольклор, задавило его насмерть радио и прочие успехи прогресса, и теперь фольклор сочиняют профессионалы. Вы, он говорит, дядя Илья, просто не в курсе жизни, множество есть народных частушек и до сих пор. Удачных? — спрашиваю. Литература, отвечает он надменно. Почитай, говорю. Читает шесть штук. Из них три — мои. Я от гордости чуть не лопнул.
Наташа захлопала в ладоши.
— Какие, Илья?
— Да вы их знаете наверняка, им уже лет двадцать, — сказал Рубин. — «Ты, подружка дорогая, зря такая робкая, лично я хотя худая, но ужасно ебкая».
Мат воспринимался в этом доме, начисто лишенном ханжества, спокойно и с удовольствием, если служил своему благородному назначению оттенить и заострить смысл и чувство сказанного.
— Еще, — попросил Кунин. — Эту я знаю.
— Тоже старая, — сказал Рубин. — «Я евреям не даю, я в ладу с эпохою, я их сразу узнаю — по носу и по хую».
— А третья? — Наташа явно была рада уходу от того идиотского напоминания.
— Слушай-ка, — сказал Кунин. — А ты ведь все свои частушки пишешь от женского лица, что это за тайная аномалия?
— Не знаю, — искренне пожал плечами Рубин. Третью он читать не хотел, ей тоже не следовало звучать в доме, где есть старик. Спеша уйти от просьбы и не в силах подыскать замену, он торопливо и оживленно сказал:
— Нет, я другому стишку больше радуюсь. Его бы можно в виде эпиграфа подарить какому-нибудь журналу из иностранских на русском языке. Все мечтаю его Синявскому в «Синтаксис» послать. Они там единственные о наших проблемах здраво рассуждают.
— Ты читай, читай, — прервал его Кунин. Рубин прочел с выражением:
— «Благословен печальный труд российской мысли, что хлопочет, чтоб оживить цветущий труп, который этого не хочет».
— Годится, — скупо похвалил старик и наполнил рюмки снова. — Давай, Наташка, выпьем за это бесплодно растраченное дарование.
— Почему же бесплодно? — обиделся Рубин. — Я сейчас взялся за настоящую книгу.
— Печатную? — брезгливо спросил Кунин.
— Как получится. — Рубин и вправду еще сам того не знал. — Я наткнулся на судьбу удивительного человека. Был такой художник и поэт Николай Бруни…
— Музыкантом еще он был, — сказал Антон Миронович. Рубин остолбенело смотрел на него.
— И летчиком, — самодовольно добавил Кунин. — Ты все время забываешь, Илья, что я динозавр и мамонт. Птеродактиль я. Из раньшего времени, как говорила наша кухарка. Я его просто знал, Илюша.
— Вы… — Рубин был ошеломлен.
— А ты ищешь его следы в пыльном книжном вранье, не правда ли? — Кунин сиял от удовольствия.
— Не совсем, — Рубин пришел в себя. — Я ищу людей того времени. Только знаете, честно говоря, я о вас и вправду даже не подумал.
— Это делает честь мне, но не тебе, — Кунин быстро взял бутылку и плеснул себе водки. — Согласись, Наташа, что я должен освежить свою память для предстоящего интервью, — важно сказал он.
— Здорово вы меня, — медленно протянул Рубин. — И как долго вы общались?
— Один вечер, — сказал старик. — И поэтому я помню его всю жизнь. Он увлек мою любимую девушку.
— Всегда одно и то же, — сказала Наташа.
— Это было до тебя, друг мой, а значит — не было вообще, — ответил Кунин. — Нет, Илья, не делайте на меня стойку, я вам очень мало о нем расскажу. После того вечера у меня неоднократно была возможность с ним встретиться, но я этого избегал. Да-да. И не смотри на меня, как Вольтер на церковь, Ленин на буржуазию, а интеллигент на клопа. Я же не знал, что спустя почти семьдесят лет станет необходимо, чтобы я с ним встречался чаще. Мне одного вечера хватило по горло. Он у меня первую любовь порушил. Увидав его, она ко мне остыла напрочь. Мне было семнадцать лет. А ему, между прочим, лет на десять больше.
— Ровно на десять, — пробормотал Рубин.
— Вот и мог бы иметь сочувствие к юной страсти. А он ее очаровал и увлек. Он весь из себя
