ни одного неонового огня. В одной из налитых водой колей я вдруг, к своему изумлению, увидела мерцающее, словно ежащееся от холода отражение месяца. Кошка как будто тоже его увидела и тронула лапой. Потом замерла и прислушалась.
Тишина была такой плотной и осязаемой, что ее хотелось взять в сумку и унести с собой для личного употребления по мере надобности. Я и кошка – мы обе ощущали свою соразмерность холодному и почти убийственному одиночеству Города. Между собой нас ничего не роднило. Не знаю, как другие города, но этот Город содержит своих жителей (и людей, и кошек, и призраков), как дорогие апельсины времен моего детства – каждый в своей ячейке, и каждый завернут в отдельную бумажку. Шуршание извне своей бумажки любой воспринимает в первую очередь как угрозу. Так устроено. Город эгоистичен – ему нужно все или ничего. Чужим он улыбается улыбкой до того широкой и холодной, что стынут руки и ноют зубы. Многие находят его красивым. В этом слове нет ничего, кроме фунтика с балтийским ветром. Все прочее ощущается лишь специально выращенными рецепторами.
Подавившись попавшим в рот снежным сквозняком, я закашлялась. Кошка в два прыжка преодолела оставшийся путь, просочилась сквозь решетку и скрылась среди черных и мокрых кустов.
Вадим позвонил вечером третьего дня и некоторое время что-то говорил. Я все слышала и не поняла ни слова.
– Анджа, ты что, заболела?! – наконец, почти закричал он.
Из моих мозгов как будто бы вылетели пробки.
– Нет, – сказала я. – Спасибо, я здорова.
– Когда мы сможем с тобой встретиться?
– Сможем встретиться? – удивилась я. Идея о том, что в общем-то совершенно чужие друг другу люди могут встречаться и специально договариваться об этом, вдруг показалась мне странной почти до смешного. Но воспитанная годами вежливость победила. – Ах да, конечно. Наверное, позже. Когда-нибудь.
Облегченно вздохнув, я аккуратно положила трубку.
Подняв взгляд, я увидела на пороге комнаты Кирилла. Его рыжеватые, помноженные на полумрак волосы приобрели какой-то неземной, розоватый оттенок. Не в силах смотреть в его глаза, я смотрела на его губы, обметанные серым налетом горя. Губы не шевелились.
Глава 12. Ксения
Вообще-то я происхожу из тех людей, которые воспринимают мир через подробности. Желтый лист на черном асфальте, капля воды на острие осоки, паук, плетущий паутину в открытой форточке, и прочие подобные вещи играли большую роль в моем детстве и юности. Я до сих пор отчетливо помню забавно-злобную физиономию, которую видела в старой сплющенной банке из-под гуталина, набитой песком. Банка принадлежала мне лично, но использовалась всем петроградским двором в качестве битки для игры в классики (в те годы в классики играли много, и практически весь ровный асфальт был расчерчен на квадраты. Причем играли не только девочки, но и мальчики). В моем тогдашнем мире было очень мало вещей. Подробности с лихвой восполняли их.
С тех пор вещи вокруг размножились почти нестерпимо. Они многословно и навязчиво рассказывают о себе по всем возможным каналам, и заткнуть уши получается не всегда. Сегодняшний мир вещей и подробностей утомляет меня. Иногда мне хочется обменять его на пачку отретушированных черно-белых фотографий, которые никуда не торопясь перелистывает невидимая рука.
Я чувствую течение времени, потому что почти никогда никуда не спешу. Оно вполне ощутимо течет через меня и иногда я даже слышу вкрадчивое шуршание его потока, похожее на шелест старых газет. Время дружелюбно ко мне и у меня всегда было его очень много. В молодости неизвестно откуда берущийся избыток свободного времени слегка тревожил меня, потому что все вокруг куда-то торопились и ничего не успевали. Мне казалось, что я, возможно, не участвую в чем-то важном. Я удивлялась тому, что в упор этого важного не вижу, и даже пыталась справляться об упущенном у окружающих. Окружающие, не особенно вдумываясь в суть моего запроса, как всегда куда-то спешили и молча крутили пальцем у виска. Теперь эта же особенность мне, пожалуй, нравится. Она позволяет слышать время. Тех из моих сверстников, кто проживет долго и не впадет при этом в маразм, будут когда-нибудь называть людьми, помнящими эпоху социализма. Лет через тридцать кто-нибудь из них напишет воспоминания, сухие и знаковые, как стариковская кожа и печенье «Мария». Потом, уже после смерти автора, какой-нибудь средних лет исследователь проанализирует их с точки зрения других источников, структурной лингвистики и герменевтики, и круг замкнется.
Тем временем в нашей квартире происходило много довольно важных по сути событий, но все они, как всегда, проходили как-то мимо меня. Единственным заметным изменением в моем быту стало то, что я совсем перестала читать коридорные детективы. Даже просто проходя мимо полок с разноцветными корешками, я испытывала какое-то вполне физиологическое чувство, напоминающее озноб, который очередной раз убеждал меня в том, что
Откуда-то из Пензенской области приехала на похороны единственная Зоина родня – все та же огромная тетка Зина, которая когда-то спала в нашей ванной на полосатом матрасе. По утрам она мазала губы лиловой помадой и все время что-то бормотала себе под нос. На обед себе и детям варила кашу с салом и овощами. Машка и Кира, стоически примирившись со всем, ели ее стряпню, более всего напоминавшую хряпу для поросенка (так, как я ее себе представляла по русской классической литературе), а Кирилл отказывался и питался вообще неизвестно как, где и чем. Иногда, кажется, его подкармливал консервами Аркадий.
Сбивчиво и смурно поговорив с большим количеством людей, среди которых были соответствующие печальному случаю чиновники, тетка Зина приняла и озвучила на коммунальной кухне свое, надо сказать, весьма неожиданное для меня решение.
– Кирочку в деревню возьму, – прогундосила Зина. – Буду тянуть, пока могу. Я бабка старая, жирная, больная, но сколько-то еще, Бог даст, проживу. Хозяйство у меня плохое стало – у старой уже тех сил нет. Одну только прокормить смогу. Старших пусть государство поднимает.
Огромная женщина замолчала, явно ожидая возражений, может быть, даже гласного осуждения коммунальных насельников. Все присутствующие, естественно, смотрели на меня.
– Зина, вы уверены? – помолчав, осмелилась спросить я. – Ведь Кира, понимаете, она… я не знаю, что вам там объясняли все эти люди, но… может быть, как раз ей будет лучше в специальном учреждении, ведь ей нужна специальная программа развития… Мы понимаем, что с мальчиком-подростком вам трудно, но Маша… она как раз могла бы вам и по хозяйству…
– Машка с Кирилкой и на государственных харчах не помрут, – отрезала Зина. – Не медом намазано, конечно, ну так потом в мир пойдут, на других отыграются. А Кирочке тоже доля от Господа положена. Потом уж, после смерти моей, пойдет, убогая, по казенкам горе мыкать. Небось, эти-то к себе сестру-дурочку не возьмут.
В словах Зины была крестьянская жестоковыйная справедливость. Я склонила голову. Дашка судорожно, сминая обложку, прижимала к себе очередной детектив. В детективе осиротевших детей, собачек и прочих забирали к себе в шикарную усадьбу добрые богатые герои или, в крайнем случае, отправляли их за границу к другим добрым и богатым людям.
По словам Зины, на улаживание всех дел уйдет еще около месяца, который ей придется провести в Петербурге. Ей это было в тягость, и она каждый день волновалась и бормотала за свое хозяйство, хотя я, если честно, не очень понимала, что именно нужно делать в крестьянском хозяйстве в декабре месяце, учитывая, что куриц и петуха она оставила соседке, а пятерых кошек раздала по людям до своего приезда. Кошек взяли охотно, так как четверо из пяти были еще матерью притравлены на крыс. Я всегда думала, что притравливают только охотничьих собак. Зина объяснила мне, что на матерую крысу не каждая сельская кошка выйдет, а только одна из десяти. А из городских и вовсе – одна из ста, потому что амбарная крыса – это зверь. Сильный и опасный. Прищурившись и приглядевшись к моим свинкам, Зина презрительно цыкнула зубом и сказала:
– Пустое. Даром, что здоровые. Барсик с Пушком вмиг бы передушили.
Когда день спустя Машка предложила Зине погладить свинку, сидящую у нее на коленях, и тетка протянула было руку, Флопси укусила ее за палец.
