– Анжелика Андреевна, мы могли бы встретиться в удобное для вас…
– Нет смысла отнимать ваше время. Всего один вопрос: зачем, по какому поводу вы встречались с Федором Кривцовым за несколько дней до его гибели?
Вадим молчал очень долго и глубоко. У меня даже возникла абсурдная мысль о том, что он куда-то ушел от телефона и вообще из своего кабинета, не положив трубки.
Когда он наконец ответил, голос его прозвучал глухо и устало.
– Анджа, я никогда не встречался с Федором Кривцовым. Вы сами что-то такое себе придумали и поставили это между нами, как предлог и повод, чтобы расстаться. Потому что на самом деле вы просто боитесь. Боитесь жить, боитесь чувствовать. Вы мне очень нравитесь, Анджа, уже много лет, но с этой вашей особенностью я, увы! – ничего не мог и не могу поделать.
Если он не думает о секретарше, то я уж и тем более могу о ней забыть – решила я.
– Все это звучит очень красиво и благородно, Вадим, но, мне кажется, вам следует знать, что вас вместе с Федором и вашу машину видел и запомнил приятель Федора… И не вздумайте его искать и пытаться заткнуть ему рот, он успел многим рассказать о своих наблюдениях, так что это не поможет… К тому же события развивались и дальше!
– Анджа, мне жаль! – с прежним выражением повторил Вадим. – Я не знаю, что за чепуху вы сейчас городите, но – мне жаль! Вас… да и себя тоже. Всего доброго.
Он положил трубку, а я сидела у телефона и смотрела на кнопки с черными цифрами. Если Вадим играет, то в нем умер гениальный артист.
Настроение у меня улучшилось. Ну почему Ленка считает, что Алина и Сережа не могли провернуть все это самостоятельно, а Вадима – просто аккуратно подставить? В конце концов, всегда и везде выясняется, что старшее поколение недооценивает молодежь…
– Никаких дел, пока вы, Анжеликочка, не выпьете моего чая с кексиком.
Израэль Наумович полагает, что так, как заваривает чай он, его не заваривает больше никто на свете.
«Евреи! Не жалейте заварки!» – цитирует по этому поводу Светка.
Я охотно верю в исключительные заварочные способности доброго старика, но, к сожалению, не могу их оценить. К заварке у меня всего одно требование: чтобы окрашивала кипяченую воду в желтый, не переходящий в коричневый (горько!) цвет. Тот же Израэль Наумович презрительно называет предпочитаемый мною напиток – «писи сиротки Хаси».
Разумеется, у меня и мысли не было нарушить предложенный ритуал. «Чай с кексиком» для Израэля Наумовича – возможность поговорить, что-то узнать о Светке, что-то рассказать о себе профессионально внимательному и вполне доброжелательному слушателю.
За чашкой чая я, как могла подробно, рассказала Израэлю Наумовичу о текущей Светкиной жизни. Не обошла и проблему экстракорпорального оплодотворения. Никаких угрызений совести по поводу своей болтливости я не испытывала, так как Израэль Наумович – полноценный член Светкиной «семьи», и к тому же ничего и никому не перескажет. Всяческие тайны и секреты хранятся в его седой голове надежно, как в сейфе.
– Ох, ох! Что это вы такое говорите, Анжеликочка! Разве ж это теперь так можно?! – заволновался Израэль Наумович. – А не опасно для Светочки? А ребеночек с двумя головами не выйдет? Какая задача… какая ответственность… и все на девочку! Разве ж можно такое решить?!
– Израэль Наумович! – я помахала пальцами перед носом старика. – Девочке – пятый десяток! Основная проблема в том, что она – стара, чтобы рожать…
– Ох, ох! Значит, все-таки опасно… Но… Ох, ох!
Я сидела и ждала, пока он выговорится. Потом он еще долго будет обо всем этом думать, волноваться, справляться у тети Сары и кузины Цили, которые вообще родились до Куликовской битвы, и в экстракорпоральном оплодотворении такие же специалисты, как я – в балетном искусстве. И они тоже, в свою очередь, будут нервничать, ничего не понимая, и даже найдут какого-нибудь старого профессора- еврея-гинеколога на пенсии, который им, наконец, объяснит суть, а потом сам тоже начнет сомневаться и смотреть литературу… Но все это правильно. Я считаю, что старикам полезно волноваться. Они от этого чувствуют себя живыми.
После обсуждения Светкиных проблем Израэль Наумович дежурно посетовал на одиночество в стиле «если что – воды никто не подаст», и рассказал мне, что родственники предлагают ему подобрать невесту через синагогу, чтобы скрасить старость. Но вот он думает: если через синагогу, так она же будет кашрут соблюдать и все такое. А он-то неверующий, и вроде бы уже поздно что-то менять…
Я ритмично киваю, потому что слышу эту историю с невестой из синагоги уже не в первый раз. Кроме того, я доподлинно знаю, что Израэлю Наумовичу вовсе не плохо живется одному с двумя сибирскими котами, что женщины ему нравятся – молоденькие дородные блондинки, намного моложе его самого, по характеру он до сих пор ловелас и дамский угодник, и вообще после Светки ни о ком никогда серьезно не думал. Естественно, вслух я говорю, что он, безусловно, жених хоть куда, любая будет счастлива, и в синагоге знают, что говорят. Да я сама, будь хоть чуть-чуть более семейным по натуре человеком, непременно взяла бы его в оборот, и вообще – только между нами – ни с кем Светке не было так хорошо и спокойно, как с ним. Про Настеньку я уж и вообще молчу…
В конце концов все ритуалы соблюдены, Израэль Наумович удовлетворен и обласкан, и мы переходим к делу.
Он долго гладит пластинку высохшими коричневыми пальцами, рассматривает значки через увеличительное стекло, водит над ней из стороны в сторону крючковатым носом, шевелит кустистыми бровями, кажется, даже лижет металл. Потом достает с полки два пыльных тома. Я молчу и не мешаю ему. Старый ювелир листает страницы и на лице его выражение недовольства.
В конце концов он возвращает пластинку мне. Я заворачиваю ее в тряпочку для протирки мониторов и убираю в полиэтиленовый мешочек.
Израэль Наумович молчит и смотрит укоризненно.
– Честное слово, я ее ни у кого не просила, – говорю я. – Сами принесли и дали. Как у Булгакова.
– Анжеликочка, дайте мне слово, – проникновенно говорит ювелир. – Что вы ни во что такое страшное не впутались. Светочка рассказывала мне, что с вами бывает…
– Израэль Наумович…
– Молчу, молчу, молчу… Вы – порядочный человек, Анжеликочка, я сто раз знаю, но ведь любого можно обмануть, запутать… Молчу, молчу… Вот вам ответ: эта вещь – не из моей епархии. Я, извольте верить, – без малого шестьдесят лет ювелир. Любое человеческое украшательство в моих руках говорить начинает. А эта молчит и… она даже пахнет по-другому. Ей положено в горячем песке зарытой лежать, под солнцем и луной, или уж на витрине под стеклом в тихом месте…
– То есть, надо искать в епархии археологической? – уточнила я.
– По-видимому, да… А всего лучше бы вам, Анжеликочка, и вовсе от нее избавиться… – тон старика сделался почти просительным.
– Не волнуйтесь, Израэль Наумович, – сказала я. – В самое ближайшее время избавлюсь непременно.
Романа я прождала в кафе полтора часа – он так и не явился. Не сказать, чтобы я была особенно этим удивлена. Не было даже особого смысла гадать о причинах, ибо они могли быть самыми разнообразными: заболел, напился, попросту забыл о встрече, перепутал кафе и сейчас, чертыхаясь в мой адрес, ждет меня за каким-нибудь другим столиком… Наконец, самое обычное – опоздал. Опаздывал Роман виртуозно. Мог, например, опоздать в гости на неделю. Или, назначив свидание на утро, явиться на него вечером.
Даже злиться на него за это было как-то расточительно.
Роман позвонил вечером после девяти и, противу обычного, не стал придумывать себе в оправдание душераздирающих историй в стиле «Денискиных рассказов».
– Понимаешь, Анжелика, встать не смог, – проникновенно сказал он. – Вчера вечером с двумя скульпторами отметили день танкиста. Ведь и выпили-то немного… Здоровье уже не то. Анекдот помнишь? «В двадцать лет всю ночь пил-гулял, утром встаешь – ничего не видно. В тридцать пять лет всю ночь пил- гулял, утром встаешь – ну и видно, что пил-гулял. В пятьдесят лет всю ночь спал в своей постели, утром
