— Лук давай, ты!
— Нет лука, не привезли.
— И-щи!
Дзянь-дзянь! Трах!
Сидящего со мной рядом хлобыстнул по уху сидящий напротив — удар прозвучал во мне, встряхнуло.
— Я тебе сказал подворотничок мне подшить? Упал, отжался сорок раз, пошел!
На полу хрипло дышало, ворочалось, а этот зажал кружку в руке и, наклонясь, стучал по чему-то твердому.
Тук! Тук! Тук!
— Я… кхя-ы… не успел.
— Не успел! Солдат должен успевать все!
Тук! Тук!
Потом стояли на крохотном плацу. Развод на службу. Караул, ощетинясь стволами автоматов, стоял тугим четырехугольником. Чуть поодаль — три ефрейтора-собаковода. Овчарки сидели у их ног и растягивали красные пасти, стреляя длинными мокрыми языками.
Прозвучала команда — замерли, впечатываясь в тишину. Из казармы быстрым шагом вышел тот самый капитан с темными глазами, командир роты.
«Здражлатовакапитан!» — тряхнуло тишину, голуби шарахнулись ввысь с пылающей от заката крыши, белым фейерверком закувыркались в синеве.
Капитан пошел вдоль четырехугольника. Остановился. Что-то сказал кому-то. Из строя вышел и пошел к казарме один из тех, что поднимали тогда, ночью…
— Отставить! — воткнулось ему в спину. — Я сказал: «Бегом!»
Солдат прижал локти и затрусил дальше.
— Отставить, на исходную! Солдат вернулся, скручивая губы.
— Бегом март! Отставить.
Капитан подошел к нему совсем близко. Губы солдата сразу вытянулись ровно, сомкнулись. А у капитана глаза прыгали.
— После развода зайдете ко мне, — отчетливо, вырезая каждое слово, проговорил командир.
Тот вдруг побледнел, кончики ушей тоже побледнели, и даже бледным был голос:
— Есть.
Капитан обошел караул и приблизился к суточному наряду. Замедлил шаг возле меня и, уже отходя, обронил тихо:
— Сапоги в порядок приведите.
«Чтоб сержант не услышал!» — догадался я.
Потом он отдавал приказ караулу. Держал согнутую ладонь у козырька и что-то говорил быстро. Долетало только:
— …Заступить… взять под охрану… не допустить… С грохотом, сверкая пряжками и сапогами, ушел заступающий караул. Стало тихо. Очень тихо стало… Очень тяжелая такая тишина навалилась. Через полчаса вернется старый караул…
Подошел Ахмедов, третий дневальный.
— Штык-нож давай, иди порядок наводи. — Встал на мое место у тумбочки с телефоном.
Мамасалиев уже тащил, согнувшись, ведро с водой на второй этаж. А полы там поуже, и коридор короткий… Вот сука. Иду искать ведро для себя, первый этаж мой. У входа ударился об взгляд дежурного.
— Где ты лазишь? Порядок кто будет наводить? Я?
— Нет ведра, — сказал я.
— Меня это волнует? И-ди! Две минуты тебе, время пошло.
Ну где, где его найти, проклятое? Хоть что-нибудь похожее на ведро!.. Сколько на свете ведер!.. Хоть какое-нибудь… где-нибудь… что-нибудь…
Пробегая по двору, запрокидываю голову: на балконы смотрю. Вышел бы кто-нибудь, попросить хоть какое-нибудь ведерочко, ненужное… Что тут такого, ведерочко…
— Пять секунд осталось! — кричит из окна дежурный. Меня растаскивает всего на части.
Возле душа стояла машина. Ротная, с железным фургоном — автозак [5]… Возле магазина стояла машина… Номер десятый…
— Две секунды!
Подбежал к машине, заглянул под душный, пахнущий мазутом низ. Есть!
Домывал последние ступени на выходе — за воротами начал разрастаться шум. Старый караул вернулся…
Кидаю ведро за дверь, бегу в столовую накрывать ужин.
Ахмедов сидит на тумбочке, с треском зевает, откидываясь.
В столовой Мамасалиев расставляет посуду.
Когда накрыли, он сказал мне:
— Твоя тут оставайся.
Он был моего призыва. Я сунул ему в лицо фигу. Он схватился за меня, чтобы оттолкнуть и выскочить из столовой.
— Справа по одному в столовую шагом марш! — донеслось со двора.
Я вцепился в него, толкнул со всей силы. Он грохнулся спиной об дверь, упал на порог. Перепрыгиваю через него… Взвод, стуча сапогами и обдавая жаром дыхания, прошел мимо меня в столовую.
Я выдохнул скомканный в груди воздух. Минут двадцать ужин будет идти. А может, двадцать пять…
Когда взвод посыпался обратно, оттуда выскочил блестящий от пота Мамасалиев.
— На меня иди! — сказал ему белолицый сержант с длинными черными глазами.
Он подходил к нему, заворачиваясь в плечи, уменьшаясь…
— Ты мне кружку помятую поставил? — спросил сержант. И тут же, легко подняв ногу, медленно ударил подошвой в грудь узбека. Тот плавно упал… Сержант покачнулся — и из него вдруг вышел другой, такой же… И безмолвно закачались две одинаковые фигуры… и так же безмолвно кто-то ворочался на полу.
— …Сюда иди! — Я тряхнул головой. Надо мной стояла тяжелая фигура.
— Ведро из машины ты взял? — громко отдавалось в голове…
Туман, туман… Под ногами плывут и плывут белые квадраты — на стыках топорщатся травинки. Поворот кругом — снова плывут где-то внизу квадраты… Это пост. Справа бетонный забор — маскировочное ограждение. Слева сначала тугая стена колючей проволоки — «кактус», потом еще один ряд, и снова бетонный забор — основное ограждение. За ней — зона… Если осужденный преодолел основное ограждение, часовой имеет право применить оружие… В ночное время — без предупреждения. Днем — после окрика «Стой, стрелять буду!» и выстрела вверх… Запрещается применять оружие в сторону жилых зданий… против беременных женщин… женщин с детьми. Какие женщины? С детьми… Почему с детьми? Где они… Здесь только бетон — справа и слева и под ногами… тропа наряда. Тропа… Тропа — это в лесу. В лесу… зеленом… густом… еще каком? Бетонном? Нет, бетонного леса не бывает, бетон — это вот: справа и слева… и под ногами… и сверху, наверное, потому что — давит… Зоны не видно за бетоном. Может, нет? И — бежать некому… Но — я здесь. И автомат мокрый… он здесь, на груди. А почему он На груди? Ах, да! Ночью оружие берется в положение «на грудь»… днем — «на ремень»… а сейчас?.. Сейчас утро. Светло, значит, утро. Но ничего не видно — туман… Кругом туман. А в нем — три фигуры качаются. Три фигуры… и я — одна фигура… и внизу белые квадраты, и полоски зеленые поперек… Откуда все это? Заборы, проволока, туман — откуда? Это потому, что я смотрю. Смотрю, и поэтому заборы, проволоки, туман… А если закрыть глаза? Ничего не станет?.. Совсем-совсем ничего?..
— Спишь? СПИШЬ?
