фотожурналистике.
Она и сама многому научилась. В какой-то момент из тех трех недель она наконец стряхнула с себя свою прежнюю зависимость от отца. Глядя на Хоторна, она видела, каким разрушительным оказалось для него влияние отца, а ее последняя встреча с Сэмом стала последней каплей: ярмо, которое она так долго влачила на себе, наконец свалилось с нее. Она более не чувствовала себя дочкой, теперь она была женщиной. И у нее не было никакого желания видеться с отцом, а если бы такое случилось, то Джини знала, что уже не станет питать иллюзий и придумывать ему оправдания. «Все кончено, – думала она. – Я свободна».
После того, как «Санктус» подошел к концу, окончилась и заупокойная служба. Присутствующие поднялись с мест. Медленно проследовав по центральному проходу, родственники Хоторна вышли первыми. Когда С.С.Хоторн приблизился к Джини, она увидела, что прошедшие восемь недель и потеря старшего сына состарили его лет на двадцать. Он, сгорбившись, сидел в кресле, которое толкали сзади, руки его неудержимо тряслись. Сейчас он выглядел просто потерянным и испуганным стариком.
Лиз шла, крепко вцепившись в руку Прескотта. Взгляд ее был отсутствующим, словно она не понимала, где и зачем находится. Будто в трансе, двигалась она по проходу на негнущихся ногах, устремив невидящие глаза прямо перед собой. Двух ее маленьких сыновей оттеснили от нее, и, как подумала Джини, в скором времени это будет сделано уже официально, с соблюдением всех формальностей. Позади Лиз толпились родственники Хоторна. При взгляде на них в голову сразу приходила мысль о мощном семейном клане. Сыновья Хоторна шли рядом с его старшей сестрой, вместе с ее сыновьями. Джини поняла, что и отец, и вдова Хоторна уже стали для этих людей чужаками. Теперь остальные члены клана смотрели на них, как на аутсайдеров, сомкнув свои ряды и защищая репутацию покойного брата и его детей. Джини смотрела на бледные и вытянутые лица мальчиков. Они оба, особенно старший, были очень похожи на своего отца. Она отвернулась и постаралась успокоиться, вслушиваясь в органную музыку. Моцарт. Джини вспомнила, как Хоторн поставил ей Моцарта в своей машине. «Пока звучит музыка, во мне живет надежда», – сказал он тогда.
Она вспомнила неожиданную и острую симпатию, которую испытала вдруг к этому человеку, необъяснимую тягу к нему, пронзившую ее, когда они были той ночью одни в ее квартире. Теперь, когда она уже знала, каким жестоким и развращенным человеком был Джон, это воспоминание заставило ее испытать стыд. Но как бы ни было сейчас мучительно признавать это, от памяти отмахнуться нельзя, и такое чувство – невообразимое сейчас – тогда действительно посетило Джини. Она была уверена, что ни ей самой, ни Паскалю уже не удастся подойти к этой теме с той аналитической непредубежденностью, которая, по ее собственному мнению, является важнейшим элементом профессии журналиста. Теперь она уже не была уверена в том, что такая непредубежденность вообще возможна в данном случае. Журналистика базируется на фактах, а в этой история факты играли не главную роль. Пусть даже она и сможет написать статью обо всем произошедшем, размышляла Джини, снабдив ее убедительными доказательствами, она сама не знает, да, наверное, никогда и не узнает, ответа на главный вопрос: что являлось источником зла в Хоторне и как случилось, что это зло поселилось в сердце такого человека?
Музыка смолкла. Люди медленно потянулись к выходу. Джини взяла Мэри под руку. Мачеха утирала глаза. Джини обняла ее и сказала:
– Паскаль ждет нас, Мэри. Мы отвезем тебя домой.
– В чем я уверена, в чем я по-настоящему уверена, – проговорила Мэри чуть погодя, – так это в том, что во всем случившемся виноват отец Джона. Помнишь ту историю, которую я тебе однажды рассказала? О том, как Джон давно, еще будучи ребенком, ударил отца.
Мэри печально развела руками. Джини молчала. У той давнишней истории могло быть несколько объяснений, но ей не хотелось причинять Мэри боль и говорить об этом.
Мачеха вздохнула.
– Я всегда ненавидела его отца, – продолжала она. – Хотя… наверное, я не имею права судить его. Пусть он заставлял Джона страдать, но сейчас он страдает и сам.
Она наклонилась к огню в камине, погладила Пса и дала ему шоколадный бисквит. Паскаль и Джини молча обменялись взглядами. Мэри было кое-что известно, но, разумеется, далеко не все.
– Я знаю только одно, – продолжала она окрепшим голосом. – Я потеряла друга. Все те, кто и сейчас обвиняет Джона в холодности, высокомерии, – они все марионетки. Я знала другого Джона – хорошего, доброго, милого человека… – Она вздохнула. – Мне отвратительно видеть, как теперь мелкие недостойные людишки копошатся вокруг его души. А что касается этого Макмаллена… Наверное, так говорить нехорошо, но я рада, что полицейский-стрелок прикончил его. Он, конечно же, был сумасшедшим, но даже при этом, – что за чудовище! Еще тогда, Джини, когда здесь был Сэм, и Джон пытался объяснить нам, что стоит за всеми обвинениями, которые выдвигает Макмаллен, я поняла, до какой степени все извратил этот мерзавец! Джон был идеалистом. Он относился к себе строже, чем все, кого я знаю. Он был вне себя, если ему не удавалось соответствовать своим собственным идеалам, он страдал от этого. Как же мог этот Макмаллен распространять такие отвратительные слухи о женитьбе Джона, о его службе во Вьетнаме! – Мэри потрясла головой. – Это так несправедливо! Нынешнего американского президента позорят за то, что он не воевал во Вьетнаме и не верил в ту войну. Тогда возникает политик вроде Джона, который воевал, был награжден, чуть не погиб, и вот вам, пожалуйста, этот тоже не годится! Появляется какой-нибудь Макмаллен и начинает ковыряться в каждом инциденте. Так нельзя! Ясное дело, что на войне ни один солдат не может остаться чистеньким и безгрешным. Я права, Паскаль?
– Возможно, – осторожно ответил тот. – Человеку со стороны трудно судить об этом, в особенности через двадцать – двадцать пять лет.
– Наверное, наверное. – Мэри с горестным видом покачала головой, а затем попыталась отрешиться от грустной темы. Она вздохнула, посмотрела на часы и улыбнулась.
– Как бы то ни было, – продолжала она уже более беззаботно, – топтаться на прошлом не имеет смысла. Боюсь, что вы можете опоздать в аэропорт. Может быть, хотите заказать такси прямо отсюда?
– Нет, – поднялся Паскаль, – остановим прямо на улице. Так будет быстрее. – Он взглянул на Джини, и та едва заметно кивнула ему. – А вообще-то я, пожалуй, пойду на улицу и постараюсь найти такси прямо сейчас.
Он вышел из комнаты, а Мэри и Джини посмотрели друг на друга. Они некоторое время молчали, а затем встали. Мачеха заключила Джини в объятия.
– О, Джини, – сказала она, – не смотри на меня так. Он мне очень нравится, и я не сомневаюсь, что, когда узнаю его поближе, он понравится мне еще больше. Просто… Я пока не могу простить ему все, что связано с Джоном. Мне все еще кажется, что если бы он не оказывал на тебя влияния…
– Ты не права, Мэри, – посмотрела Джини в ее круглое доброе лицо и полные тревоги глаза. – Ты
