Вид у них совершенно не нежный. Глаза похожи на раскаленные гвозди, которыми они хотели бы меня проткнуть.
– Ну, очухался? – усмехается третий, которого я не знаю.
Я вижу его плохо, различаю только колеса с подошвами, толстыми, как тротуар.
Мне удается приподняться на локте. В голове гудит турбина и блестят искры. Сильно хочется блевануть.
Я закрываю глаза, потому что башка начинает крутиться, как домик чудес ярмарочного аттракциона.
– Знаменитый комиссар не очень крепок, – усмехается Вердюрье.
У меня нет сил обижаться на него. Во мне не осталось ни ненависти, ни ярости, ни намека на любое другое сильное чувство.
Открываю глаза снова. Искры становятся менее яркими, головокружение прекращается. Я сажусь на пол и подношу руку к голове. Кожа на месте удара содрана, и кровь стекает по шее на мои шмотки.
Мой костюмчик приказал долго жить. Сначала порвались штаны, теперь клифт весь в кровище... Я был неправ, когда решил в одиночку охотиться на банду этого чертова макаронника. Надо было взять с собой помощников.
Но сейчас плакаться уже слишком поздно.
– Что-то ты поблек, старина, – замечает Рюти. – Сидишь как в воду опущенный... Что же стало с крутым комиссаром?
Он наклоняется, берет меня за плечи и заставляет сесть прямо. Только тогда я понимаю, насколько сильный удар по балде получил. Если бы этот придурок не поддерживал меня, я бы растянулся на полу.
Второй, парень в ботинках с толстыми подошвами, берет меня за одну руку, Рюти – за другую, и они на пару тащат меня в ванную, где сажают на стул из металлических труб и привязывают к нему нейлоновой веревкой, на какой сушат белье.
– Значит, так, – излагает мне Рюти, – ты нам расскажешь все, что знаешь... Вернее, что знают твои начальники, потому что тебя мы в расчет уже не берем. Предлагаю тебе маленькую сделку. Ты по-доброму, честно все нам расскажешь, а я кончаю тебя сразу, пулей в котелок. Если начнешь упрямиться, применим жесткие меры. – Он показывает на своего приятеля: – Видишь этого типа?
Смотрю. У этого малого необычные не только подошвы. Морда тоже заслуживает внимания.
У него такая корявая по форме голова, будто мамочка рожала его в овощерезке. Нос повернут к правому уху, а глаза посажены так близко, что находятся практически в одной орбите.
Этот тип – мечта Пикассо.
– Хорошо разглядел? – интересуется Рюти.
– Да, – бормочу, – он того стоит.
– Это чемпион по выколачиванию признаний... Он умеет так спрашивать, что ему невозможно не ответить. Если бы он занялся статуей Свободы, она бы обвинила себя в том, что разбила Сауссонскую вазу5.
Тот, кажется, в восторге от этой характеристики. Она для него как грамота, подтверждающая дворянское происхождение.
Он с важным видом подходит ко мне.
– С чего начнем? – спрашивает он Рюти.
– Со статуи...
– Что ты знаешь о статуе? – спрашивает меня корявый.
Он стал омерзительным переводчиком. Он разговаривает на языке пыток, и, выходя из его раздутых губ, слова приобретают новый смысл.
Я не отвечаю. Жду, сам не знаю чего... Вернее, знаю не очень хорошо: вдохновения, возвращения удачи, той самой удачи, о которой я вам недавно говорил и которая вдруг прервала со мной связь.
Кособокий хватает мою левую руку.
В его пальцах пилочка для ногтей, которую он вгоняет мне под ноготь. На вид это совершенно безобидная штуковина, а как заставляет запеть!
Я издаю крик, который, кажется, вызывает у него восторг. Если бы этот садист мог разрезать на куски половину населения Парижа, он был бы на седьмом небе от счастья.
– Будешь говорить?
Его склеенные, как сиамские близнецы, глаза пристально смотрят на меня, на лбу от возбуждения выступает пот, а улыбка вогнала бы в ужас любого вампира.
– Да... Молчание.
– Ну так начинай, мы тебя слушаем, – говорит он. Я начинаю:
– Попрыгунья Стрекоза лето красное пропела; оглянуться не успела, как зима катит в глаза.
Красавец не особо силен в литературе и, наморщив лоб, смотрит на Рюти и Вердюрье.
– Чего это он несет? – спрашивает он. Вердюрье слегка улыбается:
– Он принимает тебя за идиота. Если ты действительно можешь заставить говорить даже инвалидное кресло, я замолкаю.
Палач на толстых подошвах издает носом странный звук, напоминающий первые вокальные упражнения молодого петуха.
– Ну ладно! – ворчит он. – Ну ладно!
Он роется в карманах и достает маленькие ножницы, блестящие в электрическом свете, как хирургический инструмент.
Они очень хорошо заточены, а концы заострены.
– Что ты собираешься делать? – спрашивает Рюти.
– Увидишь.
У Вердюрье горят глаза. Зрелища такого рода ему явно по душе. Гораздо интереснее, чем в кино, и намного дешевле.
– Ты все-таки объясни, что собираешься делать, – советует он. – У легавого наверняка хватит воображения представить, что его ждет... Самую малость, чтобы дать общее представление.
Кривомордый садист скалит зубы. Они у него тоже необычные: острые, как у акулы, и посажены друг от друга намного дальше, чем глаза.
– Значит, так, – излагает он, щелкая ножницами, как парикмахер, – на руке есть одно место, которое кровоточит меньше, чем остальные. Я воткну туда ножницы и вырежу кусок мяса.
– Очень смешно, – одобряет Вердюрье. – И, обращаясь ко мне: – Он шутник, правда?
Надо сказать, я немного бледноват. По крайней мере, должен быть таким.
Я в отчаянии смотрю по сторонам. Но что я могу сделать с привязанными к стулу руками и связанными ногами?
Урод наклоняется и задирает мой рукав. Его лицо в десяти сантиметрах от моего. На меня накатывает волна ненависти, и это доказывает, что мой бойцовский характер берет верх. У меня осталось очень ненадежное оружие – зубы. Им я и воспользуюсь. Я тщательно готовлюсь, потому что, если промахнусь я, он не промахнется.
Немного наклоняю голову, чтобы мой лоб не наткнулся на его подбородок, и бросаюсь вперед, открыв рот.
Я никогда не был неловким. Чувствую под зубами хрящи его гортани. Во рту у меня острый и противный вкус его кожи, на губах уколы от его щетины.
Закрываю глаза, чтобы не видеть эту отвратительную кожу цвета прогорклого масла, и изо всех сил сжимаю челюсти. От его вопля в голове у меня расходятся вибрирующие волны. Мои клыки продолжают вгрызаться в его тело. Узнаю вкус крови. Я держу его слишком крепко, чтобы он мог вырваться, а он стоит слишком близко ко мне, чтобы попытаться заставить меня разжать зубы.
Двое остальных так ошарашены, что вмешиваются не сразу. А время если и не работает на меня прямо, то уж точно работает против урода.
Вдруг звучит омерзительный хруст. Для постороннего этот звук, скорее всего, неслышен, но во мне он отдается мощным взрывом. Мои зубы проходят через что-то мягкое, по губам течет кровь корявого.
