себе милую ждет, / Кошечки в окошечке, / Кошурки в печурке, / Котятки в подлавке». Или как в сориентированных на фольклорную мелодику стихах Алексея Недогонова: «То лужица / завьюжится, / то стужица/ закружится, / то стелется, / то колется / метелица / в околице!»
Среди мастеров панторима оказываются, таким образом, поэты, склонные к словесной игре, причем естественно, что дальше всех по этому пути продвинулись авангардисты. Здесь наиболее показателен опыт Дмитрия Авалиани, предложившего публике минималистские стихи, где «рифмуются» уже не слова, а части слов. И поглядите, что у него получилось: «Избыт и я / Из бытия»; «Вот воск – решение Икара. / Вот воскрешение и кара»; «Вы шелестите, перья, / Выше лести теперь я». Панторимический в этом смысле характер имеют и названия некоторых книг – скажем, «Аз и я» у Олжаса Сулейменова или «Росс и я» у Михаила Берга.
См. АВАНГАРДИЗМ; МИНИМАЛИЗМ; ЭКСПЕРИМЕНТ В ЛИТЕРАТУРЕ
от лат. pars (partis) – часть, группа.Честь изобретения партийности как универсальной эстетической категории обычно отдается Владимиру Ленину (см. его статью «Партийная организация и партийная литература», датируемую ноябрем 1905 года), хотя Александр Николюкин и заметил не без ехидства, что годом раньше (в июле 1904-го) эту проблему в статье «Писатель-художник и партия» поставил еще Василий Розанов. «Литература, – говорил В. Розанов, – разделилась на “программы действий” и требует от каждого нового писателя как бы подписи идейного “присяжного листа”. – “Подпишись – и мы тебя прославим!” – “Ты отказываешься? Мы проклинаем тебя!”… Партия вербует, зовет и зовет; вы (единичный писатель) должны ей помогать. А в чем она вам поможет – это не тревожит ее совести; что она вам предложит в качестве яств – об этом нет вопроса у публицистических “поваров”».
Впрочем, как бы то ни было, а принцип партийности на семь десятилетий закрепился в роли решающего, жестко деля писателей на партийцев и попутчиков в 1920-е годы, на «верных автоматчиков» и тех, кто сервилизму предпочел внутреннюю эмиграцию, в 1930-1960-е годы и на литераторов лояльных и литераторов-диссидентов в 1970-1980-е годы. Причем во избежание недоразумений отметим, что речь всякий раз шла не о формальном членстве в РКП(б) – ВКП(б) – КПСС, а о готовности верой и правдой служить идеологическому начальству, и неслучайно Никита Хрущев как-то бросил в сердцах, что верноподданный, хотя и беспартийный Леонид Соболев ему ближе, чем мятущаяся коммунистка Маргарита Алигер.
Партийность понималась как высшая форма идейности и тенденциозности, и, еще раз повторим, десятилетия должны были пройти, пока в «Литературной энциклопедии терминов и понятий» (2003) не назвали ее «одним из основных принципов советской тоталитарной идеологии, искусства, литературы, способом воздействия и руководства коммунистической партии в области культуры», а составители других энциклопедий и справочников и вовсе не выбросили ее из словников как понятие, безусловно, устаревшее, выработавшее свой скромный смысловой ресурс.
На этом можно было бы, пожалуй, и закончить, ибо не будем же мы всерьез считать знаком партийной ангажированности выступления писателей коммуно-патриотической ориентации в роли доверенных лиц Николая Рыжкова и Геннадия Зюганова, генералов Альберта Макашова и Александра Лебедя на президентских выборах, работу Сергея Плеханова и Эдуарда Лимонова в ЛДПР имени Владимира Жириновского или сборник «Поэты за Григория Явлинского», выпущенный в 1996 году, совсем наоборот, литераторами либеральных убеждений.
Однако ничто, похоже, не исчезает бесследно. И вот уже в 2004 году Юрий Бондарев, Владимир Бондаренко, Вячеслав Дегтев, Сергей Каргашин, Андрей Шацков украсили своими фамилиями общественный совет оргкомитета новосозданной Партии Сынов России, а Геннадий Зюганов вызвал некоторое волнение в стане своих единомышленников статьей «Еще раз о “партийной литературе”» («Правда-info». 25.08.2004).
В этой статье, может быть, и нет особенно дерзких эстетических инноваций, зато напомнено, что именно «провидческий гений Сталина подсказывал: язык является главным инструментом политики и социального строительства», а потому «Поднятая целина» Михаила Шолохова, «Кара-Бугаз» Константина Паустовского, «Время, вперед!» Валентина Катаева, «Русский лес» Леонида Леонова «были так же важны для страны, как постройка Днепрогэса, как прокладывание новых железных дорог или возведение городов в Заполярье». Главное же – в этой статье партийным активистам был дан наконец долгожданный реестр книг, «которые являются знаменем сопротивления» антинародному режиму. «Разве не к таким книгам, – спрашивает Г. Зюганов, – относятся последние романы Юрия Бондарева “Бермудский треугольник” и “Без милосердия”, повесть Валентина Распутина “Дочь Ивана, мать Ивана”? Разве не принадлежат к подобным произведениям статьи неистового публициста Владимира Бушина? Разве не вносит вклад в справедливую борьбу работа критика Владимира Бондаренко “Красный лик патриотизма”?» Особенно высокую оценку заслужил, как и следовало этого ожидать, Александр Проханов, чьи книги настоятельно рекомендовано изучать в партийных комитетах и ячейках, передавать, что называется, из дома в дом, от сердца к сердцу.
Так что рынок рынком, постмодернизм постмодернизмом, а есть, значит, еще порох в пороховницах и у неистовых ревнителей коммунистической партийности.
См. АНГАЖИРОВАННОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ГРАЖДАНСТВЕННОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ИДЕЙНОСТЬ И ТЕНДЕНЦИОЗНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ПАТРИОТЫ И ДЕМОКРАТЫ В ЛИТЕРАТУРЕ
от франц. passe – прошлое.Являясь одной из форм эскапизма, то есть бегства от реальности, окружающей и автора и его читателей, пассеистский дискурс предполагает перенесение действия литературного произведения в прошлое. Это определение в принципе верно, но недостаточно, поскольку позволяет при желании проводить по ведомству пассеизма и историческую прозу, и мемуарную, и дневниковую, и альтернативно-историческую фантастику, и любые сочинения биографического или историко-литературного характера. А это уже очевидная глупость, так как зачастую именно на материале прошлого, в исторических декорациях литература отвечает на наиболее злободневные вопросы своей эпохи, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы ощутить биение нерва современности в романах Юрия Давыдова «Бестселлер», Владимира Шарова «Воскрешение Лазаря», Алексея Иванова «Сердце Пармы», в исторических поэмах-хрониках Евгения Рейна или в пьесе Леонида Зорина «Медная бабушка».
Поэтому пассеистскими уместно называть лишь те книги, которые, по слову поэта, навевают своим читателям сон золотой, подменяя реконструкцию и/или исследование прошлого ностальгическими грезами о нем. На этом пути, разумеется, тоже могут быть удачи – достаточно вспомнить рожденные в года глухие «Путешествие дилетантов» и другие исторические фантазии Булата Окуджавы, противопоставлявшие брежневской реальности миф о благословенном пушкинском веке, или написанную тогда же книгу Василия Белова «Лад», рисующую идиллически бесконфликтный будто бы мир русской деревни в ее доколхозную пору.
На такие книги всегда есть спрос, временами ослабевающий, а временами и усиливающийся, – как это произошло, например, в 1990-е годы, когда пассеистский дискурс явился для многих и писателей, и читателей компенсаторной формой национального самоутверждения, снимающей или, по крайней мере, смягчающей чувство униженности, вызванное крахом социалистического эксперимента и развалом СССР. «Почти всем нам до сих пор до боли жалко того хорошего, полезного и правильного, да просто красивого, что было создано сталинизмом, оттепелью и застоем, когда они применяли средства из арсенала Добра», – пишет Вячеслав Рыбаков. И действительно, с середины 1990-х годов лавиной пошли книги, статьи, телепередачи, шоу-проекты, если не идеализирующие, то, по меньшей мере, поэтизирующие советскую эпоху. Говоря словами Бориса Дубина, «идеологический пассеизм интеллигенции и бытовой пассеизм массы – при поддержке большинства средств массовой информации, и прежде всего
