– У тебя есть какие-нибудь предположения по поводу этих убийств?
– Какой-то чокнутый, вне всякого сомнения. В городе есть один свихнувшийся тип, которого разговоры о политике выводят из себя.
– Есть еще другие кандидаты на это место?
– У независимой партии всегда имеется свой кандидат.
– У претендента, наверное, сейчас от страха мошонка отвисла! – бормочу я.
– Еще бы! Заметьте, что отныне к нему приставлена охрана – три телохранителя, которые не отстают от него ни на шаг.
Я почесываю нос. Коллеги уже повторили несколько раз заказ, и тон разговора поднялся на октаву. Папаша Морбле продолжает расточать деловые советы «юнцам» современной полиции.
– Следует остричь всех женщин в округе, чтобы заставить их говорить! – утверждает он. – Эти шлюхи очень дорожат своими гривами.
Он гладит себя по черепу, столь же гладкому, как оливки, и продолжает:
– Что касается мужчин, я знаю два способа: мордобитие для робких и паяльная лампа для крутых. Начинать надо с мэра для примера, затем – муниципальный совет, влиятельные люди города. В общем – всех! Понадобится дополнительная рабочая сила, согласен. Но дело стоит того, чтобы привлечь весь личный состав.
Слушатели лишь посмеиваются и спрашивают у него, не согласился ли бы он оказать содействие.
– Само собой, – гордо заявляет Морбле. – Я даже готов заняться самыми несговорчивыми! С паяльной лампой я буду их допрашивать пачками по десять человек сразу!
Я оставляю его нести околесицу и продолжаю интервьюировать Конружа.
– Вернемся к первой жертве. Кто ему звонил в момент драмы?
Вопрос приводит его в замешательство.
– Не знаю. Когда камердинер обнаружил тело, связь была прервана.
– А ты пытался выяснить, откуда звонили?
– Я... То есть сейчас мы этим занимаемся. То, что он не задумывался над этой проблемой, видно так же хорошо, как двенадцатиэтажный дом в деревне.
– Нашли ли орудие преступления в первом случае?
– Там был использован принадлежащий графу револьвер. Он остался на месте преступления.
– Версия о самоубийстве исключается?
– Необязательно, только трудно представить типа, всаживающего себе в сердце три пули подряд. После первой же он вырубился бы и выпустил револьвер.
– Как сказать. Надо бы узнать мнение медицинского эксперта и баллиста. Если палец судорожно прижал курок, то пистолет может выстрелить несколько раз, прежде чем рука упадет.
– Ты забываешь, что граф не был левшой и что в момент наступления смерти он держал телефонную трубку в правой руке.
Последний аргумент меня убеждает.
– Согласен, сынок, это убийство. Ты уверен, что слуги не были в сговоре с убийцей?
– Два немощных старика, которые служат у графа сорок лет? Ты что, смеешься? Они его воспитали, этого Гаэтана, и они льют слезы, как будто убили их собственного сына!
Я встаю.
– Ты позволишь мне самому осмотреть место происшествия?
– При одном условии.
– Слушаю тебя, мой прекрасный Конруж!
– Результаты твоих наблюдений будут исключительно в моем распоряжении. Я не против, чтобы ты ел из моей тарелки, но при условии, что ты сам вымоешь посуду.
Я даю ему обещание и покидаю на цыпочках кафе, чтобы Морбле этого не заметил.
Глава III
Граф Гаэтан де Марто-и-Фосий, бывший коммунистический кандидат от Белькомба-на-Му, обитал в частном особняке XVIII века, расположенном в глубине приятного дворика, посреди которого булькает простатический фонтан, окруженный замшелым водоемом. Стены дома увиты более или менее девственным виноградом; ливанский кедр перед крыльцом и статуи Дианы насмешливо созерцают вас, поглаживая шеи своих козочек.
Крыльцо сильно выступает вперед, что объясняет прогрессивные взгляды усопшего. Я резко дергаю колотушку, которая как раз представляет собой молот (вырезанный местным умельцем с перевала Серпа), и дверь открывается. Меня встречает старикан с серой, морщинистой и изможденной горем физиономией. Он похож на беззубую, хорошо мне знакомую щуку (из нее сделали чучело в ресторане, который одно время был удостоен чести меня кормить). У него такая же зеленоватая голова, такие же глянцевые глаза, такие же глубоко вырезанные ноздри. Когда этот тип загнется, ему не надо будет прилагать особых усилий, чтобы превратиться в мертвеца. Плотские утехи явно никогда не были его уделом, поскольку он столь же бесплотен, как велосипедное колесо без шины.
– Что угодно господину? – лепечут эти три четверти века преданной и верной службы.
Я показываю ему свое симпатичное трехцветное удостоверение, которым меня снабдило французское правительство для укрощения людей. Это избавляет меня от лишней болтовни. Слуга считает своим долгом разрыдаться.
– Проводите меня на место драмы, – предлагаю я. Он трясет своей бедной головой, на которой едва пробивается сероватая плесень, и мы отправляемся в путь через холл, где одиноко маячат опершиеся на алебарду рыцарские доспехи.
В доме воняет старым фамильным гербом, изъеденным молью. К вони этой примешиваются запахи кошачьей мочи, капустного супа и отсыревшей бумаги. Плиты пола покрыты углублениями от долгого трения подошвами ног. Лестничные марши тоже. Старый слуга провожает меня до библиотеки, наполненной редкими книгами и портретами предков. Заинтересовавшись, я смотрю на эти портреты. Слуга представляет мне их.
– Господин с брыжами – это прапрапрадед господина графа. Этот, с жабо, его прадед, который был другом Монгольфье8, изобрел штопор с обратным винтом.
– А господин с бородкой? – обеспокоено спрашиваю я.
– Это Ленин, – отвечает слуга.
– Мне кажется, что в самом деле я его где-то видел. Ладно, объясните мне, как это произошло.
Он, должно быть, в совершенстве отработал свою версию, поскольку выдает ее, как герой-любовник Французского национального театра барабанит тираду Сида.
– У графа болела нога, и ему трудно было подниматься по лестнице, поэтому он оборудовал себе спальню в курительной комнате, примыкающей к библиотеке. В день убийства...
Новый приступ всхлипываний напоминает скрип ржавой, с трудом закрывающейся калитки.
– В день убийства, – продолжают полосатые мощи, – когда я готовил завтрак, я услышал телефонный звонок. Звонок прозвенел два или три раза. Потом граф снял трубку, и я услышал, как он сказал: «Алло!», ибо у графа, как у настоящего трибуна, был зычный голос.
– А потом?
– Потом раздались приглушенные выстрелы; честно говоря, мне показалось, что они исходили снаружи – иногда такой звук издают автомобили.
– Что дальше?
– Я приготовил поднос и направился прямо в комнату к графу. Я постучал. Он не ответил. Я осмелился войти. Комната была пуста, зато дверь, ведущая в библиотеку, была открыта. Я подошел к проему двери и увидел...
На сей раз его всхлипывания напоминают чиханье старой простуженной лошади.
– Что вы увидели?
– Господин граф лежал на этом вот ковре, который вы видите, около ножки стола. Он был весь в крови и держал телефонную трубку. Сам аппарат свалился со стола и лежал возле него. У господина графа были широко открыты глаза. Казалось, он смотрит на меня.
И он прикрывает свое изможденное лицо, напоминающее сушеный сморчок.
