— Ну, это вот как… С братом Домиником или с братом Люком, я думаю, я не выдержал бы, но со мной были вы, понимаете.
— И что же?… — Ловел спросил.
Ник снова сглотнул.
— Ну, понимаете, я не чувствовал себя одиноким. Ну, как с другом — в беде. Когда боль накатывала, я твердил: «У брата Ловела, у самого хромая нога и горб, и… он знает…» Поэтому я выдерживал.
— Понимаю, — сказал Ловел, помолчав. — Да, я понимаю. И… спасибо тебе, Ник.
Как в ту, первую их встречу, кто-то позвал Ника Редполла, теперь — с лесов. Ему надо было идти.
Ловел остался, где и стоял., все вглядывался в поднимавшуюся громаду колокольни. Внезапно он почувствовал, что очень устал. Он давно жил с усталостью, но признавался себе в этом редко. Должно быть, как посчитал бы брат Юстас, слишком много своей жизни отдал он Нику Редполлу. Но с внезапной усталостью пришла чудесная успокоенность, а с ней — чувство освобождения… освобождения ото всего, что связывалось с историей мальчика, которого прогнали из деревни камнями, крича вслед: «Ведьмино ты отродье!» Но он также знал, что уже никогда не будет свободен: он будет принадлежать каждой больной душе, попадающей в его руки.
Разбуженный неожиданным теплом закружил перед каменным — проступившим — ликом колокольни хоровод бабочек, и в памяти Ловела опять что-то, едва не упорхнув, мелькнуло… задержалось. «Будешь одним из целителей мира — не творцом, не губителем, но целителем… Когда время придет — узнаешь».
Ник добрался до самой верхней ступеньки лесенок.
— Чудо свершилось, — раздался рядом с Ловелом голос Роэра.
— Свершилось чудо, — согласился Ловел.
Оба — и Ловел, и Ник Редполл — очень бы удивились, если б узнали, что через много лет среди чудес, приписываемых патрону обители Святому Варфоломею, упоминали во мгновение ока свершившееся исцеление от хромоты мальчика по имени Николас, который, исполненный благодарности, остался служить на монастырской кухне.
