чегото «не удалось передать». Словом, «на самом деле это не совсем перевод» — почти как в известном логическом парадоксе, когда человек говорит «я лгу»…
С другой стороны, обычно именно то, что хуже всего поддается переводу в некотором тексте, является в нем наименее банальным, а потому более всего заслуживает внимания. И именно таким образом естественно было подойти к анализу философского текста переводчику, который сам не является философом и поэтому не берется поставить данный текст в достаточно плотный и обоснованный историкофилософский ряд. Ему более приличествует сосредоточиться как раз на имманентнонепереводимом, незаемном и неперенимаемом ядре текста — тем более что в книге Делёза и Гваттари «Что такое философия?» вопрос
обимманентности вообще один из самых важных.
Но начнем по порядку — с нескольких терминов этой книги, которые оказались наиболее трудными (вернее, обманчиво легкими) для передачи на русском языке.
Один из важнейших таких терминов — слово concept. Казалось бы, нет ничего легче, как буквально перевести его по внутренней форме: concept, «понятие». Философия — размышление о понятиях, разве не логично?
На практике, однако, встает одно препятствие за другим. Прежде всего, Делёз и Гваттари ни разу не актуализируют в своей книге внутреннюю форму термина concept — ни разу не ставят его в соответствие с такими родственными словами, как concevoir или conception. Зато он постоянно «рифмуется» с безусловно не подлежащими изменению терминами «проспект», «аффект» или же «перцепт». Таким образом, пронизывающая текст игра семантикофонетических соответствий уже заставляет переводчика склоняться к «непереводному» варианту «концепт» (слово это в русском языке хоть и редкое, но все же существующее).
Дальше — больше. Логический объем (экстенсионал) «концепта» по Делезу и Гваттари иной, чем у русского «понятия». Авторы настаивают, например, на том, что «наука не имеет концептов» — не переводить же «у науки нет понятий»?.. Концепт — это очень специфический вид понятий, присущий только философии, а для других сфер мысли есть другие французские термины, которыми и пользуются авторы книги, — notion, icfee…
И наконец, главное, изза чего стоило наперекор традициям всетаки переводить concept — «концептом» (то есть в известном смысле вообще его не переводить), — это его содержательный смыслинтенсионал, связанный опятьтаки с внутренней формой. Русское «понятие» — это отглагольное существительное, им выражается прежде всего процесс («понимание»), а потом уже его результат. «Концепты» же по Делёзу и Гваттари — существа «сотворенные», имеющие не процессуальный, а пространственный характер, порождаемые «пространственной интуицией». Они описываются как нечто хоть и изменчивое, но принципиально обозримое: у них есть «составляющие», неправильные внешние очертания, они накладываются друг на друга, соединяются «мостами»… Правда, в каждом концепте заключено некое мыслительное «событие», часто совершаемое особым «концептуальным персонажем» (не реальным мыслителем, а его внутримысленным заместителем-«заступником», вроде святого угодника на небесах), но это не обязательно событие понимания, «конципирования». Концепты множественны, возникают случайно, взаимодействуют «по соседству» и случайно же реорганизуются с появлением новых «соседей». В отличие от образований хаоса, которые исчезают едва появившись, концепты — устойчивые сгустки смысла. Они обладают свойством «консистенции» (consistance), которому, кажется, точно соответствует русское слово «плотность», но потом выясняется, что чисто физическое значение плотности в оригинале выражается иным термином — densite, a consistance в некоторых контекстах приобретает, напротив, абстрактнологический, внепространственный смысл «связности», «последовательности», «непротиворечивости». Концепты — чтото вроде кристаллов или самородков смысла — абсолютные пространственные формы.
Сходные проблемы возникают и с другим важнейшим термином Делёза и Гваттари, обозначающим вместилище концептов, — plan. На первый взгляд, тоже как будто все просто: есть два равноправных варианта русского перевода, «план» и «плоскость», и стоящий за ними пространственный образ вполне отчетлив: плоский план прорезает, рассекает пространство хаоса, сохраняя на себе, как в геометрических сечениях, его образ — проекциюконцепт. На самом деле проекции на плане (точнее, «в плане»), конечно, бывают, только это уже не концепты, а «фигуры», например религиозные; для концептов требуется особый «план имманенции» [134] , который, вопервых, является вовсе не плоским, а имеет «переменную кривизну» с «диаграмматическими чертами» и «сгибами» [135] ; вовторых, эта «плоскость» еще и объемна, обладает «толщей», которая особенно подчеркивается при анализе другого плана, родственного плану имманенции, — плана эстетической композиции. Наконец, втретьих, этот кривой и толстый план какимто образом «чертится», словно абсолютно плоский абстрактный чертеж или рисунок. Разные значения слова «план» — буквальнопространственное (плоскость сечения, как в геометрии или в живописи), фигуральнологическое (как говорят «в плане абстрактных предположений…»), специальночертежное — здесь смешаны вместе; оттого в переводе нередко приходится пользоваться не совсем естественными выражениями типа «помещается в плане», как будто план есть некое пространство, куда можно помещать пространственные объекты (с некоторой точки зрения, «план» у Делёза и Гваттари устроен именно так).
Наконец, в мире концептов и планов происходят еще и движения. Это очень своеобразные движения — «бесконечные движения мысли», с «бесконечными скоростями» «пробегающие» по плану или по составляющим концепта; разве что в науке эти движения искусственно замедляются и вводятся в рамки функций и координат. Но как бы то ни было, эти движения почти всегда автономны, это движения без движущегося; иными словами, они бестелесны (как это подробно разрабатывалось Делёзом, вслед за античными стоиками, еще в книге «Логика смысла»). Природа таких движений и скоростей — скорее волновая, чем корпускулярная; они могут мыслиться как волнообразные деформации плана (сгибы), а не как перемещение вещественных объектов. Именно поэтому такие движения оказывается возможно наблюдать со своеобразной точки зрения, которая обозначается французским словом survol. Взятое авторами книги у французского философа Р. Рюйе, слово это означает своеобразную внеи одновременно внутриположную точку обзора, которая возвышена над предметом рассмотрения, но в то же время не отрывается от него в иное измерение (как, скажем, в геометрии двумерная плоскость может обозреваться из трехмерного пространства), а прилегает к нему вплотную, так что «парящий полет»-survol мало чем отличается от «пробега» (parcours), совершаемого внутри плана или концепта. Причина этого парадокса, очевидно, именно в бесконечных скоростях «движений мысли»: при таких скоростях пространство деформируется и даже сокращается до нуля, как физическое пространство в теории относительности.
Деформируется в мире мышления также и время, однако Делёз и Гваттари уделяют ему меньшее внимание, чем пространству. Это продиктовано их пафосом имманентности, которым проникнута в особенности энергичнополемическая вторая глава («План имманенции»). Время, в частности время историческое, по своей сути есть категория трансцендентная, через время в мир и входит трансцендентность (в формах религии или, скажем, феноменологии XX века). И потому авторы книги стремятся всюду потеснить время, отвоевать у него пространство: главные события мысли происходит не во времени, а в «межвременьях» (entretemps), а вместо «истории» вперед выдвигается другая категория — «становление», не имеющее отношения кисторическим детерминантам (несмотря на то что историей, частными обстоятельствами возникновения обладают даже чистые философские концепты). Пространственный принцип торжествует в книге особенно в главе, непосредственно посвященной истории философии, — глава эта называется «Геофилософия». Незыблемая Земля, а не текущее время служит основой развития мысли; гегелевское понятие «инобытия» перетолковывается здесь в подчеркнуто пространственных (биологических по происхождению) категориях «детерриториализации» и «ретерриториализации», помогающих объяснить и возникновение философии в Древней Греции, и типологию национальных традиций философствования в новоевропейскую эпоху, и сущностную связь современной философии с революцией и утопией (еще одно пространственное понятие!), и мощную антиномию «обрамления — разобрамления» эстетического «ощущения» в главе, посвященной искусству.
