слова, да только не поняли, что мы дурачились. Мне нужно было вернуться на работу и я оставил Боба там. Больше я никогда не видал его. А немного спустя выбросило это тело, и они сказали, что это Боб и что я утопил его; потом потащили меня в суд, да так и скрутили меня. Я сказал им, что мы просто-напросто баловались, и еще, что, когда я уходил, Боб преспокойно плавал в воде. Но они смотрели на меня так, точно я все врал, и судья сказал: «Я приговариваю вас к смерти», или что-то такое в этом роде… Но я смерти не боюсь.
Все время, пока Кид говорил, его грубая веснушчатая рука лежала на моем плече.
Я чувствовал холодную ползучую дрожь, которая поднималась у меня от плеча к шее. Мне никогда не приходилось видеть более кротких, ласковых глаз, чем глаза этого глупого, неразвитого семнадцатилетнего мальчика, так упорно обращавшиеся ко мне. Чем больше Кид говорил, тем труднее было представить себе, как его поведут к электрическому стулу.
Я чувствовал себя совершенно больным при одной мысли, что придется делать заметки о предсмертной агонии Кида. Солнце в этот день светило тепло и ласково, и Кид остановился, как бы наслаждаясь его сиянием. Он то и дело переводил глаза с дерева на меня. У него были совсем детские щеки и подбородок, а в курносом носе не чувствовалось и тени лукавства. Он совсем не был похож на убийцу.
Я с трудом представлял себе, что он может вообще рассердиться. С каждой фразой он казался мне все моложе и моложе.
— Посмотрите только на это дерево… точно сияние на нем. Когда я был маленьким, у нас на заднем дворе было такое же точно дерево. Я не стану праздновать труса. Я совсем не боюсь смерти. Когда я был мальчиком, у меня была сестренка. Я продавал газеты и часто поздно возвращался домой. Мы были круглые сироты и жили со старой мачехой.
Маленькая Эмми висела на мне и спрашивала: «А тебе не страшно так поздно ходить по улице, Джим? Ты принес мне гостинцы?» Мы часто славно проводили время, угощаясь пряниками.
Потом маленькая Эмми заболела, и старая ведьма — мы всегда так называли ее — поколотила девочку. Я взбесился, и мы оба улизнули из дому и поселились в подвале. Мы очень счастливо жили там, только маленькая Эмми вечно всего боялась.
Она боялась выходить на улицу, боялась оставаться дома и всегда бегала за мной, пока я продавал газеты. Около десяти часов мы возвращались домой. Она цеплялась за мою руку и спрашивала шепотом: «Ведь ты ничего не боишься, Джим, правда?» Эмми варила кофе, я покупал пряники, и мы делали все, что хотели.
Потом Эмми заболела и умерла. У нее были маленькие белые ручки, а один пальчик на правой руке она отрубила себе, когда была еще совсем крошкой. И перед самой смертью она протянула мне свои ручки и сказала: «Джим, ведь ты ничего не боишься. Ты не боишься смерти?»
Я и вправду не боюсь. Вот увидите, что я подойду к этому стулу все равно как к плюшевому дивану перед камином.
В этом отношении он был словно одержимый.
— Я достал для вас пропуск на казнь Кида, — сказал я Портеру накануне.
Он посмотрел на меня так, как будто какой-нибудь каннибал приглашал его полакомиться мясом ребенка. Затем он вскочил, словно его подбросил электрический ток:
— Неужели же это случится? Боже, да эта тюрьма просто какое-то логово извращенных зверей. Я скорее соглашусь увидеть у своих ног труп единственного дорогого мне существа, чем присутствовать при холодном убийстве бедного ягненка. Простите меня, полковник. — Портер взял свою шляпу и вышел из почтовой конторы. — Я хочу прожить еще несколько недель после того, как выйду отсюда.
Я охотно поменялся бы с Билем.
Смертная казнь, та изощренная церемония, в которую они обращали свои убийства, не внушала мне ужаса. Но на этот раз мне предстояло присутствовать при казни ребенка.
Он вошел в камеру, где совершалось электрокутирование, между двумя стражниками. За ними шел священник, невнятно читая нараспев по открытой библии. Кид двигался так, точно утратил вдруг способность владеть своими мускулами; он казался совсем размякшим и вялым; курносый нос как будто торчал больше обыкновенного; его кроткие глаза были широко раскрыты и глядели остекленевшим, полным ужаса взором; мальчишеское лицо покрывала пепельная бледность, а подбородок трясся так, что я отчетливо слышал, как зубы его колотились друг о друга. Стражник налил стакан виски и протянул его Киду.
Это была традиция — подбодрить человека перед последней встряской.
Кид оттолкнул стакан, расплескав виски по полу. Он покачал головой, его трясущаяся челюсть отвисла.
— Мне ничего не надо, спасибо.
В лице юноши не было ни кровинки, точно его посыпали мукой, а испуганные глаза перебегали со стула на начальника. Он заметил меня.
Никогда еще я не чувствовал себя таким низким животным, участником такой гнусной оргии, как в этот раз.
— О мистер Эл, здравствуйте, здравствуйте.
Его голова закивала мне, и я увидел большое, круглое, чисто выбритое место на макушке. Один из электродов будет прикреплен к этому блестящему лоскутку кожи.
— Здравствуйте, мистер Эл, видите, я не боюсь… Что я вам говорил? Я ни капельки не боюсь.
Платье Кида было распорото по заднему шву так, чтобы ток мог свободно пройти по телу. Его подвели к стулу, усадили, привязали руки и плечи к ручкам и приладили ремни. К голым икрам и к основанию мозга приложили электроды.
Немного понадобилось времени, чтобы привести все в порядок, но мне чудилось, что этому гнусному делу никогда не будет конца. Несчастный юноша, казалось, готов был вот-вот соскользнуть на пол, словно кости его вдруг превратились в студень, но жесткие ремни заставляли его сидеть прямо.
Дэрби подошел к Киду и назвал его по имени.
— Сознайтесь, Кид, — начальник пыхтел и отдувался, словно готовый к отходу паровоз. — Только сознайтесь, и я спасу вас. Я добьюсь для вас помилования.
Кид смотрел на него широко раскрытыми глазами и бормотал:
— Говорю вам, что я не боюсь.
— Сознайтесь, Кид, — орал на него Дэрби, — и я выпущу вас!
Кид наконец услышал. Он сделал усилие, чтобы ответить. Губы его задвигались, но никто из нас не мог расслышать ни единого слова. Наконец раздались слова:
— Я не виновен. Я никогда не убивал его.
Начальник повернул рычаг. Синее пламя метнулось вокруг головы Кида, опалив ему волосы, и лицо его выступило вдруг точно обрамленное молнией. Страшный ток скорчил в судорогах тело Кида; оно затрепетало, словно кусок колючей проволоки, когда один конец ее внезапно отрежут от изгороди. В тот момент, когда ток проходил через тело юноши, с губ его слетел легкий крик. Рычаг повернули обратно. Кид был мертв.
Долго в эту ночь мы с Портером просидели молча, будучи не в силах обменяться ни единым словом. Вся тюрьма, казалось, была подавлена каким-то отвратительным, гнусным кошмаром. Арестанты чувствовали, что на дворе в солнечном пятне не достает Кида. Они знали, что его казнили.
— Полковник, возлагаете ли вы какие-нибудь определенные надежды на потусторонний мир? — Портер держал в руке стакан вина, который он подносил к губам. Мошенники как раз прислали нам новый ящик дорогих вин.
— Дайте-ка мне глоток этого вина, Биль. Оно должно вызвать божественный подъем — раз, два, и взлетишь на небо.
Портер пропустил это мимо ушей. Не время было для шуток.
— Я не говорю, конечно, о поповском рае. Но как вы все-таки представляете себе вечное блаженство?
— В данную минуту оно рисуется мне в виде пещеры, затерянной где-нибудь далеко в глубине пустыни, куда не могут проникнуть люди. Я хотел бы иметь много скота и лошадей, но чтобы вокруг не было
