предприятии, но ни за что на свете он не позволил бы себе чем-нибудь оскорбить нас или даже дать понять нам, как строго он нас осуждает.
— Полковник! — и его большие глаза лукаво подмигнули мне. Он чрезвычайно редко улыбался, а смех его я слыхал всего только один раз. — Мне бы очень хотелось быть пайщиком в этом ранчо, но прежде всего скажите: придется ли мне стрелять в кого-нибудь?
— Что же, может быть, и придется, хотя вернее всего, что нет.
— Коли так, дайте мне ваш револьвер. Если я возьмусь за это дело, я не хочу ударить лицом в грязь. Придется поупражняться в стрельбе.
Никогда ни один бандит не попросит у другого его револьвера. Самый больший знак уважения, который может оказать ковбой человеку, вполне заслуживающему его доверие, это протянуть ему для осмотра свое оружие.
Портер, однако, весьма легкомысленно отнесся к этой чести и держал мой револьвер так, точно то был живой скорпион. Я забыл предупредить его, что я снял собачку и что курок, таким образом, не может оставаться на взводе. При помощи этого трюка я мог стрелять гораздо быстрее на близком расстоянии, достигая почти такой же скорости стрельбы, как в современных автоматических револьверах.
Как и все новички, Биль взвел курок большим пальцем, затем принялся разгуливать взад и вперед, опустив вдоль бедра руку вместе с моим револьвером. Невольным движением он изменил положение руки, спустив большой палец с курка.
Раздался внезапный резкий звук выстрела, и небольшой земляной фонтан забил к небу. Когда пыль рассеялась, мы увидели порядочную дыру, величиной с кошачью голову, зиявшую у его ног, а в ней мой револьвер. Портер, живой и невредимый, но сильно перепуганный, с изумлением разглядывал эту картину.
— Полковник! — и он взглянул на меня с легким смущением. — Я полагаю, что я явился бы только помехой в вашем финансовом предприятии.
Мне очень хотелось, чтобы Портер отправился с нами. Не потому, что он был нам нужен, а потому, что за это время я успел сильно привязаться к нашему задумчивому, необщительному, интеллигентному товарищу. Мне не хотелось, чтобы он материально зависел от нас, и в то же время я хотел, чтобы он жил с нами на ранчо.
— Ну что же, вам не нужно будет брать в руки револьвера. Вы должны будете просто ждать нас в условленном месте с лошадьми. Право же, вы этим окажете нам большую услугу.
Он колебался с минуту.
— Я не думаю, чтобы я мог пригодиться даже на это, — ответил он наконец.
— Биль, — произнес я, — наши пути здесь расходятся. Мы поселяемся в округе, где нас многие хорошо знают, и, верно, не миновать нам в один прекрасный день беды. Кто знает, что может случиться с нами. Мне хотелось бы написать вам обо всем, а для этого мне необходим ваш адрес.
— Я не слишком был откровенен с вами, не так ли? — ответил он. — Простите меня за это.
Такая скрытность, почувствовал я тогда, таила нечто большее, нежели историю несчастной любви. Я понял, что неприятности Портера были более серьезного характера, нежели я подозревал до той минуты.
— Прощайте, полковник! Дай нам бог встретиться при более счастливых обстоятельствах, — прибавил он.
Но когда я встретил его опять — почти через три года, — самое слово «счастливый» было вычеркнуто из его лексикона.
В каторжной тюрьме Огайо каждое воскресенье служитель больницы делал обход по камерам с запасом пилюль и хинина. Каждому каторжнику предназначалась его порция, независимо от того, нуждался он в ней или нет.
Больничный служитель стоял у моей двери. Я чувствовал на себе его взгляд, но не поднимал глаз. Вдруг голос, тихий и размеренный, точно луч солнца, прорвавшийся сквозь тучи, прозвучал в моих ушах.
Эти низкие, бархатные звуки раздвинули, казалось, стены тюрьмы. Волнистые прерии, мягкие очертания холмов Техаса, приземистый бунгало в Гондурасе, тропическая долина Мексики — все это вновь стало перед моими глазами.
— Полковник, вот мы и вновь свиделись с вами.
Во всю мою жизнь я не переживал более напряженной минуты, нежели та, когда Биль Портер произнес эти простые слова приветствия. Меня они поразили точно ударом ножа в самое сердце. Я готов был заплакать, но не мог решиться взглянуть ему в лицо.
Я не хотел видеть Бил я Портера в полосатой арестантской одежде. Долгие месяцы мы делили с ним хлеб и соль и кошелек. Вместе объехали мы с ним Южную Америку, но ни одним словом не обмолвился он о своем прошлом. И вдруг это прошлое внезапно и грубо обнажили предо мною, и тайна его, которую он так тщательно скрывал, стала без слов ясна мне при одном взгляде на его серую арестантскую одежду с черными продольными полосами на штанах. Самый гордый человек, которого я когда-либо знал, стоял у тюремной решетчатой двери и раздавал каторжанам пилюли и хинин.
— Полковник, у нас с вами общий портной, но, видно, шьет он нам по разному фасону, — протянул давно знакомый шутливый, полный юмора голос.
Я взглянул на него, но его невозмутимое лицо не отражало ни тени волнения. Портер счел бы унизительным для себя проявить свои переживания каким-либо внешним образом. Тот же отпечаток серьезного, внушительного высокомерия лежал на нем, но светлые глаза его казались затуманенными тайной скорбью.
Вероятно, это был единственный раз в моей жизни, когда я не был в настроении говорить. Биль глядел на плохо сидевшую на мне одежду, доставшуюся мне с плеча какого-то другого арестанта. Она болталась на мне, точно отрепье на огородном пугале. Рукава были подкатаны, штаны засучены, а башмаки велики мне на целых четыре номера. Когда я двигался, подымался грохот, точно от целого отряда конницы.
— Ну, ничего. Скоро вы будете произведены в первый разряд, — сказал Портер, который специально взял на себя раздачу пилюль, чтобы иметь возможность дать мне кое-какие советы.
— Полковник! — Он говорил торопливо, так как всякие разговоры были воспрещены, а стражник мог в любую минуту подойти к решетке. — Будьте осторожны при выборе друзей. На воле, быть может, и безопасно знакомиться без особого разбора, — во всяком случае, я весьма доволен, что вы были так общительно настроены в Гондурасе, — но каторжная тюрьма в Огайо совсем другое дело. Не доверяйте здесь никому.
Это был весьма ценный совет, и, если бы я последовал ему, я избежал бы шести мучительных месяцев в одиночной камере.
— Когда же вы перейдете в первый разряд, — продолжал он, — я посмотрю, что можно будет сделать для вас при протекции. Быть может, удастся поместить вас в лазарет.
Это было все. Крадущиеся шаги конвойного послышались в коридоре. Мы посмотрели друг на друга долгим взглядом, после чего Портер сунул мне несколько пилюль в руку и спокойной походкой отошел от моей двери.
Когда он удалился, безнадежное одиночество тюрьмы мне показалось еще более жутким. Стены моей камеры, казалось, сомкнулись надо мною, точно мрачный, черный колодезь, и я почувствовал, что никогда, никогда больше не увижу Портера.
Он ни слова не сказал о самом себе. Я знал, что его обвиняют в растрате, но никогда его об этом не расспрашивал. Много лет спустя он сам, в Нью-Йорке, заговорил об этом. Он брился у себя в комнате, в отеле «Каледония», и мы разговорились о былых днях, проведенных в каторжной тюрьме. Он просил меня рассказать ему об одном из налетов на банк, произведенных мною в старину.
— Аза что вы попались, Биль? — спросил я.
Он бросил на меня полный юмора взгляд и, продолжая втирать пену в подбородок, промолчал с минуту, прежде чем ответить.
— Полковник, я ждал вот этого самого вопроса уж много лет. Я занял в банке четыре тысячи, ибо до меня дошел слух, что хлопок должен подняться в цене. Хлопок, однако, упал, и это стоило мне пяти… лет
