опять аплодисменты, и так, пока я не доиграл до конца, со сцены не ушел. Смущения не ощутил, правда, было непонятно, почему они часто аплодировали. Это 'боевое крещение' было только началом. После него я не упускал случая участвовать в концертах самодеятельности уже с фортепиано. Меня стали посылать на детские олимпиады, смотры. Форму я носил армейскую, самого маленького размера, но все равно утопал в ней. Штаны сваливались, надо было их все время подтягивать, а сапоги болтались так, что их можно было потерять. Благодаря концертам, по распоряжению начальника штаба Артемьева, мне сшили специальную форму детского размера на мальчика 12 лет. А для выступления в заключительном концерте армейской самодеятельности, который проходил в Зеленом театре Центрального парка культуры и отдыха им. Горького в Москве, вмещавшего десятки тысяч зрителей, мне сшили белую рубашку. Ехал на концерт я из Кубинки, где были наши лагеря, поездом с паровозом. В вагоне мест не было, и я простоял всю дорогу в тамбуре. Перед концертом заехал к родителям, мама в ужасе сняла с меня рубашку, измазанную паровозной копотью. До сих пор не могу понять, как она успела за короткое время ее отстирать, высушить и отгладить. На концерте я играл 'Попутную песню' М.Глинки. В оригинале ее поется о том, как лихо мчится паровоз и как он дышит легким паром.
Таким образом, еще в детстве, в армии я приобрел очень важные для меня, начальные сценические навыки.
Первый учитель
В первый же год службы меня определили учиться в детские классы музыкального училища имени Глазунова к преподавателю Ивану Антоновичу Василевскому, известному тогда трубачу и педагогу, солисту Большого театра. Иван Антонович стал моим первым настоящим профессиональным учителем.
Занятия наши начинались с того, что, прежде чем дать мне в руки трубу, Иван Антонович угощал меня половиной своего бутерброда, который всегда приносил из дома, завернутым в льняную салфетку. Видимо, моя худоба вызывала у Ивана Антоновича сомнения, смогу ли я выдержать игровую нагрузку на трубе. Домашний бутерброд был для меня лакомством. И только после того как я его съедал, Иван Антонович говорил: 'Ну, теперь давай заниматься!' Иван Антонович отдавал жизнь и душу своим ученикам. Его 16-метровая комната в коммунальной квартире на Неглинной, где проживали еще три семьи, была одновременно спальней, столовой, кабинетом и учебной студией. Сюда ежедневно приходил кто-то из студентов или молодых коллег по театру для дополнительных занятий.
Труба в квартире могла звучать целый день, и это никогда не вызывало ропота соседей. Иван Антонович внушил обожавшим его жильцам квартиры, что воспитание трубачей является делом государственной важности и связано с расцветом советского искусства, а следовательно, и с расцветом советского государства. Сам он начинал заниматься в 7 часов утра, но разыгрывался с сурдиной.
Детство его было трудным и голодным. Он вышел из крестьянской среды, когда-то был пастухом в деревне. Попав в Москву, в Большой театр, он свято и наивно верил в строительство светлого будущего, активно занимался общественной (профсоюзной) деятельностью.
В сталинское время ежегодно выпускались государственные займы в фонд строительства пятилеток развития хозяйства и строительства социализма и коммунизма. Это была политика скрытого налога, государственных поборов и без того низкооплачиваемого населения страны.
Обычно агитировали подписываться на сумму месячного оклада. Иван Антонович всегда подписывался на два оклада и, как профсоюзный руководитель, убеждал так же поступать и других. Сам он не имел никаких накоплений и, насколько я знаю, у него не было даже сберегательной книжки. Но он искренне верил, что чем больше люди помогут государству, тем скорее наступит то самое светлое будущее, которое обещают.
Он был человеком широкой натуры. Дом его был по-русски гостеприимным. За стол сажали всякого, кто оказывался в доме во время трапезы. Его жена, Александра Ивановна, тихая, маленькая женщина, целиком посвятила жизнь мужу. Детей у них не было.
Все женщины в квартире заботились об Иване Антоновиче, готовили, убирали, покупали продукты. Его обожали за доброту, благородство, жизненную стойкость, оптимизм, ум. Он был опорой всем, помогал каждому, за всех был в ответе. Мог с резкой прямотой отчитать друга и приголубить врага.
Иван Антонович страдал болезнью желудка и поэтому должен был есть часто и понемногу.
Для него готовили диетическую, простую пищу, без специй и деликатесов. Венцом обеда часто была пшенная каша, предварительно завернутая в полотенце и распаренная в подушках кровати.
Забегая вперед, хочу рассказать, что мне никогда не удавалось зазвать Ивана Антоновича в ресторан. Когда мы с ним уже работали вместе в Большом театре и у меня появились деньги, мне захотелось как-то ответить на его внимание и заботу и пригласить посидеть в ресторане. Но он всегда отказывался от таких приглашений. В ответ на мои недоуменные вопросы он вдруг однажды сказал: 'Знаешь, Тимочка, я не люблю, когда обманывают...' Конечно, это была отговорка исключительно скромного человека, который и в мыслях не мог допустить, чтобы хоть чуть-чуть обременить другого; он предпочитал отдать свое, последнее, но не делить чужое - в этом состояло его жизненное кредо.
Когда в 1948 году 'по высшему повелению' разрешили строить кооперативный жилой дом для артистов оркестра Большого театра, я по молодости и непродолжительности стажа работы в театре не мог рассчитывать на то, чтобы попасть в число счастливчиков - будущих обладателей квартиры. Ивану Антоновичу как ветерану Большого театра такая возможность была предоставлена в первую очередь. Он вступил в кооператив, подождал, пока строительство дома подойдет к концу и пока я закреплюсь в театре, а затем заявил о выходе из кооператива при условии, что его квартиру предоставят мне. Так, благодаря Ивану Антоновичу я с молодости в течение 40 лет прожил в чудесной отдельной квартире, где мог с утра до вечера спокойно играть на трубе.
После спектаклей в Большом театре Иван Антонович обычно шел домой пешком. Я неоднократно его провожал. Встречных знакомых он приветствовал снятием кепки и каждый раз объяснял мне, кто этот встреченный человек. Однажды, приветствуя таким образом старую, согнувшуюся женщину, он сказал: 'Ты не представляешь себе, какая это была певица и какая красавица!' Иван Антонович и сам был видным мужчиной гигантского роста, с красивой шевелюрой - кумир женщин.
Более 30 лет он исполнял первые партии трубы в оркестре и в отличие от других трубачей - М .Табакова, С.Еремина - обладал виртуозной техникой, правда, уступая им в качестве звука.
Феноменальные педагогические способности позволили ему воспитать множество хороших исполнителей. Среди его учеников такие трубачи, как Н.Бердыев, И.Воловник, Я.Гандель, Г .Домани, О.Усач, В.Трайбман, В.Шлепаков, В.Юдин и целый 'клан' Докшицеров: Лев, Александр, Владимир, Тимофей. Иван Антонович говорил мне: 'Если за всю жизнь удастся воспитать хотя бы одного настоящего музыканта-артиста, то считай, что ты счастливый педагог'.
Иван Антонович мог считать себя многократно счастливым, он воспитал много настоящих музыкантов, хранящих благодарную память о своем учителе. В течение многих лет 6 мая, в день рождения Ивана Антоновича, на Новодевичьем кладбище в Москве, где он похоронен, звучат в его память траурные фанфары, сочиненные Владимиром Пескиным.
Теперь, когда я сам более 40 лет занимаюсь педагогикой, я могу судить о большом педагогическом даровании Ивана Антоновича Василевского - талантливого тренера, мастера начального обучения, умевшего в течение 3-4 лет развить у учеников всесторонние технические
