Белый зимний лес безмолвен.
Мороз. В синих сугробах стынут березы. Скрипит наст.
Спешит, спешит маленький Филипка. Надо поспеть домой к обеду. Не поспеешь — будут ругать.
Ветви елей, опушенные белым мехом, бьют по щекам, мешают идти. Шагать трудно, валенки, как пудовые, одеревенели от снега.
В руках малыша — охапка замысловатых веток, узловатых, кряжистых корневищ.
Мальчишка, несмотря на восьмилетний возраст, — искусный резчик. Филипка целыми днями усердно мастерит занятные фигурки зверей, человечков, птиц.
Через много-много лет, став всемирно известным живописцем, Филипп Андреевич Малявин любил вспоминать детство:
«Долгое время я никак не мог решить, быть ли мне живописцем или резчиком, и это меня очень удручало. Смотрел всегда с ужасом на годы — вот будет мне семь, восемь. До десяти я представить себе не мог, до того это уже старость, и мне казались люди после десяти лет уже пожилыми. Я только одного боялся, как бы мне не потерять времени, и бегал, собирал угли в золе и рисовал везде — на стенках, на колесах, на воротах и даже на золе. Обращался к мужикам, чтобы они мне показали, как нужно рисовать, и с успехом пользовался их советами».
Неуловимый свет струился откуда-то сверху, оттуда, где сквозь черную путаницу ветвей сверкает васильковое небо. Иней слепит глаза.
Филипка спешит, вот и замерзший ручей, корявые ветлы, а дальше село, колокольня.
Семья садится за стол.
Во главе сам Андрей Малявин и законная жена его Домна Климова — государственные крестьяне из села Казанки Логачевской волости Самарской губернии, и многочисленные чада и домочадцы, среди которых и Филипка.
Через полвека с лишком судьба забросит русского художника Малявина в шведский город Мальме.
В номере отеля «Савой» на фирменных бланках гостиницы стареющий живописец, уставший от скитаний и мытарств, изольет всю тоску по родине в воспоминаниях о далекой, невозвратной поре. Эти листки чудом дошли до нас.
«Интересно ли вернуться и вновь опять жить — испытывать, видеть и делать, что уже ушло без возврата и забыто, — писал Малявин. — Интересно ли опять сидеть за столом, кругом вся моя семья, а посередине стола стоит большая миска с кислым молоком.
Стол играет и в деревне большую роль и обставляется этикетом и порядком.
Когда ешь хлеб, нельзя крошки терять — грех!
Говорить нельзя — грех, а смеяться и подавно, иначе по лбу получишь ложкой.
Поэтому едят молча этот дар божий.
Деревенские ложки большие и надежные; чтобы в рот ее всунуть, нужно так открыть рот, что кадык вывалится, вот и нельзя забыть этого большого рта у отца — разевал и глотал, как великан, и на самом деле он был великан и силач.
Помню его еще молодым, и он удивительно, мне казалось, похож был на Христа, с раздвоенной бородой и русый.
Мать была роста невысокого, но очень плотная и красивая. Хотя не часто, водила меня к «своим» — отцу и матери.
Дом их был большой, деревянный, почти напротив церкви. Церковь меня всегда к себе привлекала и тянула, и я всегда, всегда смотрел на ее купола, луковицы и необыкновенно был рад, когда слышал звон, в особенности в большие праздники».
Детство Малявина было трудное.
Семья бедствовала, еле сводила концы с концами. Да тут еще пожар. Сгорела изба.
Крестьянская девушка с чулком.
Филипка рос, как все деревенские ребята, лазил по деревьям, таскал яйца, «словом, был грачиный бич». Взобравшись на высокую березу, оттуда, с вершины, «звонил языком, подражая двенадцати церковным колоколам».
Но посреди всех этих нехитрых мальчишеских забав и затей одна ранняя страсть одолевала Филипку — он рисовал, лепил из глины, вырезал из дерева, словом, изображал.
Скоро и в семье, и соседи все заметили талант у парнишки.
Друзья уговаривали Андрея Ивановича отдать сына учиться на иконописца, ну хотя бы в Афон, откуда на село попадали иконы, но отец юного художника был неумолим.
Поглаживая огромными натруженными руками бороду, он говорил:
«Из крестьян, да еще почти из нищих, ученых не бывает».
Однако добрая воля односельчан победила.
Нашлись доброхоты, обошли село, набрали денег и всем миром снарядили и отправили сияющего Филиппа в далекий Афон.
Благо, что в селе в ту пору гостил монах, приехавший из тех краев навестить родичей. Мечта осуществилась.
Сборы были недолги.
Плакала, как водится, мать. Причитала:
«Из дому отдают только сирот».
Но дело было сделано. Отец положил на плечи сыну тяжелые руки, неспешно, троекратно облобызал. Промолвил: «Сдюжишь?»
Так необычно, в шестнадцать лет, начал свой путь скитальца Малявин. Думал ли, что полжизни он будет вот так бродить по свету? Но это еще все предстояло. А сейчас в дорогу!
Ведь впереди Греция.
Афон разочаровал Малявина. Учение поставлено плохо. Мастера были слабые. Самоучка Филипп быстро становится ведущим иконописцем.
Вот свидетельство современников:
«Освоившись быстро со всеми приемами иконописания, Малявин горячо принялся за работу, но тут встретилась новая беда: монастырь требовал от него точного списывания с установленных образцов, а Малявина неудержимо тянуло писать по-своему. Дают юноше скопировать образ, а он переделывает его на свой лад; дают другой, а он и его изменяет до неузнаваемости. Должно быть, однако, работа Малявина производила впечатление в монастыре, потому что в конце концов его оставили в покое и дали ему даже расписать целую стену в одной церковке, к сожалению, скоро сгоревшей».
Старуха. Портрет Д. И. Татарницевой.
В сентябре 1892 года по широкой лестнице Академии художеств в Петербурге поднимался необычный странник.
У входа он низко поклонился.
Осенил себя крестным знамением.
В черной одежде. Худощавый, жилистый.
На голове не то клобук, не то скуфейка низко надвинута на глаза.
Русые прямые волосы падают на угловатые плечи. Бледное лицо, скуластое, глаза сидят глубоко — острые, светлые, с тяжелыми, словно натекшими, веками.
Облик вроде «простецкий», но, чем дольше вглядываешься в лицо, тем все больше одолевает тебя мысль, что здесь не все так просто, как кажется с первого взгляда, и уже не отвести взора от чистого лба юноши, не оторваться от бездонных светлых глаз его.
