«Дать на выставку недоговоренные картины… составляет для меня страдание, мотивы… мне очень дороги, и я доставил бы себе много тяжелых минут, если бы послал их».
Гармония, красота, добрая широта природы врачевали сердечные болезни Левитана, лечили его, давали новые силы.
Итак, 1895 год прояснил многое.
Поэтичен язык музы Левитана.
Ему не свойственна постоянно повышенная гамма палитры импрессионистов, власть голубых и синих тонов, которая бесконечно приятна, но идет иногда в ущерб глубине проникновения художника в настроение пейзажа.
Пленэр решается Левитаном мощнейшей цветописью.
«Март» Левитана — своеобразный манифест русского пленэра, который дал благодатную почву для развития таких мастеров, как Грабарь, Юон, Ромадин.
Еще более умиротворяющее и целительное впечатление оставляет полотно того же 1895 года — «Золотая осень» … Согласно, созвучно поют краски дивного холста.
Все, все в этой картине будто спето на одном дыхании, написано в одно касание.
Выгоревшее от летней жары васильковое небо, чуть синеющая и холодеющая от бездонных осенних ночей река.
И золотые, багряные, бурые кущи деревьев, и зеленеющий вдали изумрудный клин поля.
Все это радуга Родины: золото, багрянец, синь.
И Левитан, всю жизнь шедший к пониманию этого симфонического строя, наконец постиг его до конца. Он нашел нужный лад, и каждый его мазок звучит чисто, полно и верно.
Так же мастерски, без колебаний, но не без предварительных поисков создан еще один шедевр 1895 года — «Свежий ветер. Волг а».
Художник не мог пройти в этом загадочном году мимо своей учительницы — Волги…
Мощь и красота, простор и прелесть, свобода — все, что мог Левитан поведать доброго о матери Руси, он поведал.
Особо поражает невероятно широкая по диапазону палитра холста. Левитан еще больше повышает оптимистичность, жизнелюбие своих картин, хотя, например, Чехову это не очень нравится.
Он говорит, что Левитан стал старше, а в живописи молодится…
Свежий ветер. Волга.
Не будем спорить.
Но думается, что художник, создавший лишь минорный «Над вечным покоем» или благостный «Вечерний звон», не был бы столь широк без «Марта», «Золотой осени» и «Свежего ветра. Волга».
И поэтому спасибо этому сложному, иногда по-житейски жуткому и все же творчески светлому девяносто пятому году.
Вершиной удач стала картина «Весна — большая вода», где с полной ясностью выявляется прием: пустынный пейзаж, как бы населенный душою автора.
Брошен ялик у рыжего бережка.
Бегут стрельчатые тени — черно-коричневые на песке и дымчато-голубые на воде.
Полая вода затопила деревья, избы, поля.
В ее сизой глади плывут весенние облака.
Тянутся, тянутся изгибаясь, тщась достать небо, голые деревья.
Их обнаженные стволы оставляют чувство беззащитности.
Тихо, тихо покачивается пустая лодка у берега.
Художник ушел…
Чехов рано покорил Левитана.
Он был высокий, добродушный, приветливый. Несмотря на юные годы, от него исходила взрослая, серьезная сила. И живописец невольно искал у него душевной защиты от мерзости и скуки будней.
Искал и находил…
Антон Павлович был естествен и открыт.
Прост и доступен. Он много, много раз в короткой, но полной трагедий и мелодрам жизни Левитана спасал и выручал его. И вот — долгие месяцы ссоры.
Летели годы.
И наконец произошла встреча, которую оба ждали. И надо было одной смышленой поэтессе привезти экспромтом Левитана в Мелихово, чтобы… Но предоставим слово самой Щепкиной-Куперник:
«И вот мы подъехали к дому. Залаяли собаки на колокольчик, выбежала на крыльцо Мария Павловна, вышел закутанный Антон Павлович, в сумерках вгляделся, кто со мной, — маленькая пауза, — и оба кинулись друг к другу, так крепко схватили друг друга за руки — и вдруг заговорили о самых обыкновенных вещах: о дороге, о погоде, о Москве, будто ничего не случилось. Но за ужином, когда я видела, как влажным блеском подергивались прекрасные глаза Левитана и как весело сияли обычно задумчивые глаза Антона Павловича, я была ужасно довольна сама собой.
Золотая осень.
… Не раз острые боли, спазмы заставляли художника мгновенно терять сознание. Он падал. На улице. На выставках. Дома. Его спасали врачи… Недуг крепчал. Левитан все знал, старался сидеть в мастерской и бешено работал.
Однажды к нему пришел Павел Михайлович Третьяков и не торопясь, со свойственным ему спокойствием рассказал о жутких, безлюдных похоронах некогда знаменитого Саврасова…
Ваганьково. Швейцар Училища живописи, ваяния и зодчества Плаксин да родные. Никто больше (кроме самого Третьякова) не пришел проводить в последний путь замечательного художника.
Все его забыли…
Отслужили панихиду и разошлись.
Исаак Ильич Левитан задумался. Больной, высохший, он не первый раз помышлял о смерти.
Но как ни страшна кончина, не должна она пугать настоящего художника…
У него нет смерти.
Есть два рождения.
Первое — когда он появился на свет, второе — когда он умер.
Тогда он остается навечно.
Живет его искусство.
Живописец зябко поежился. Хотелось пройтись, развеять тоску.
Он оделся и вышел на Кузнецкий.
Потом пошел вниз на Солянку. Места, где он провел юность. Дома ничуть не изменились.
Так же суетился, спешил куда-то люд.
Толкались нищие, пьяные старухи.
Рядом была Хитровка.
Вдруг его чуть не сбил с ног высокий бородач. Левитан увидел одутловатое лицо. Пахнуло перегаром… Художник вздрогнул. Перед ним был двойник Саврасова.
Та же стать. Коричневое пальтишко. Картуз.
А главное — глаза, светлые, добрые.
Левитан плотнее запахнул воротник пальто и поспешил домой. Встреча с юностью обернулась трагикомедией… Кровь леденела от безысходности, нищеты и пьянства, которые он увидел.
Через неделю в газете «Русские ведомости» была опубликована статья Левитана о своем учителе —
