Сентябрь в деревне.
И хорошо, что этому наваждению цинизма и уродства, кажется, приходит конец.
Но вернемся в комнатку на проспекте Мира, где работает молодой мастер.
На одной из стен копия «Рождения Венеры» Боттичелли, выполненная с большим тщанием и вкусом.
Поймав мой вопросительный взгляд, Лена рассказала мне, что эту копию написал ее дед, Николай Ильич Романов — большой знаток итальянского Ренессанса.
Елена вдруг исчезает в соседней комнатке и вскоре появляется со старой, растрепанной книгой, на обложке которой изображен юноша, собирающий плоды, — «Энциклопедический словарь», изданный в конце двадцатых годов. Том 36, книга третья, страница 190:
«Романов, Николай Ильич, искусствовед, родился в Москве в 1867 г. Окончив Москов. универс. по истор. — фил. фак., Р. первоначально преподавал в средн. школе русский яз. и историю. Как магистрант по каф. истории искусства в 1900 г. был командирован за границу, с 1902 г. читал лекции по истории западноевропейск. искусства в Москов. ун-те… В 1918 г. утвержден профессором госуд. ун-та. В 1921 г. Р. защитил диссерт. «Доменико Гирландайо (Историко-художественн. этюды)». Как хранитель отдела изящн. искусств Румянц. музея (с 1910 г.) и директор Гос. музея изящных искусств в Москве (1923–1928) Р. одним из первых начал применять научно-эстетич. методы в музейной работе. Он руководил созданием в музее отдела стар, западной живописи и пополнением других отделов. В состав музея Р. ввел также кабинет гравюр и библиотеку быв. отдела изящных искусств Румянцев, музея…»
— Я деда почти не помню, он умер в 1948 году, мне было всего четыре года.
Зато в памяти навсегда остался дом на Мясницкой в Кривоколенном переулке, старая квартира, где висели подлинники Архи-пова- «Баба в красном» (сейчас она находится в Русском музее), полотна Кустодиева.
Это был сказочный для меня мир красоты…
Русской красоты.
И он остался со мной на всю жизнь.
Портрет Оли и Маши Шукшиных.
Беда только в том, что я еще не научилась всю мою любовь выразить в живописи.
Лена долго шелестит бумагами в большой старой папке и наконец достает маленький сверток. В нем пожелтевшие от времени эстампы Нивинского, Доброва, Верейского.
— Вот портрет деда работы Г. С. Верейского, с которым он очень дружил.
Офорт…
Глубокий старец, седобородый, с большими кустистыми бровями. Светлые острые глаза.
Широкие покатые плечи говорят о недюжинной силе.
Забегая вперед, должен признаться, что я был поражен единодушными добрыми словами, вызванными упоминанием о Николае Ильиче.
Он преподавал в университете нашим академикам Алпатову, Лазареву и многим другим. Они бывали у него в доме, и девочка росла в атмосфере любви к искусству.
— Мне повезло, — задумчиво проговорила Лена, — с малых лет я училась в Московской художественной школе, что в Лаврушинском переулке, напротив Третьяковской галереи.
И это с первых шагов как-то сроднило меня с Третьяковкой.
Весною не вылезала из сквера, не говоря уже о самой галерее. Мы были там совсем свои. Маленькие, но свои. Нас все знали и привечали.
В классах много рисовали, писали, компоновали. Прошло семь лет. И вот настал 1962 год, экзамен в Суриковский институт.
Никогда не забуду, какой был большой конкурс. Все было, как во сне. Не помню, как получила пять по рисунку, четыре по живописи.
Спасибо школе, которая меня многому научила.
Первые три года в институте пролетели незаметно. Снова студия, модели, композиции, совсем как в школе. Но летом мы ездили в Керчь, Таллин, Махачкалу. Писали этюды, пусть не очень умелые, но откровенные.
Я увидела и полюбила яркую, яркую нашу жизнь.
Навсегда останутся в памяти эстонский праздник песни, дивные головы поющих девушек и парней, монументальные и вдохновенные.
Портрет балерины О. Аверьяновой.
Простые, как фрески Джотто.
На другое лето поехали в горы.
Аул Кубани.
Все было непривычно, ведь облака заходили в мою комнатку, я научилась здесь мечтать. Меня учили строгости отбора мастера древнего народного искусства.
И, конечно, незабываема первая встреча с Каспием, капризным, иногда грозным. Махачкала, соленый запах моря, рыбаки, романтика труда. Наши студенческие поездки, летняя практика были большой школой жизни.
Наступил четвертый курс.
Заветная дверь монументальной мастерской.
Не забыть мне летнего дня, когда мы с подругой Леной Тупикиной пришли на утицу Горького, в огромный дом, поднялись на верхний этаж и с трепетом остановились у двери с табличкой «Дейнека».
Только теперь я понимаю, какой наив была мечта уговорить Александра Александровича Дейнеку вести нашу монументальную мастерскую.
Но вот звонок прозвучал.
Нескоро открылась дверь. Небольшого роста, коренастый мужчина в клетчатой спортивной блузе.
Дейнека не ждал нас, мы пришли экспромтом, а он работал, в руках была испачканная краской тряпка…
Мы что-то лепетали, он на нас внимательно глядел, а потом резким движением крупной, очень крупной руки пригласил войти. И вот мы с подругой переступили порог мастерской Дейнеки.
Нам она показалась огромной, хотя теперь я знаю, что она совсем небольшая.
Помню Венеру Милосскую и бельведерский торс в натуральную величину — гипсовые слепки… Картины Дейнеки на стенах. В центре мольберт и завешенный холст.
«Ну что, две Лены?» — вдруг улыбнулся Дейнека и перестал быть страшным и великим. Он положил большие рабочие руки на круглый столик и стал слушать… и отвечать.
Всю жизнь буду себя клясть, что я не записала эту беседу.
Но мы были юны и, наверное, совсем глупы. Как миг, пролетел этот час.
Зима в деревне Чернопены.
Помню, как он, прощаясь с нами, вдруг сказал:
«Монументалист — звание высокое. Ведь вы создаете свои творения на века. Я пробовал себя в
