Блока, Аполлинера, сам один из немногих живых классиков нашего искусства, — я знал.
Но я ведал его лишь как создателя великолепных сюит, посвященных либо Москве, либо театру, либо «жизни вещей», либо зарубежным поездкам.
Этот холст был для меня неожиданностью. Находкой.
Бездонной по своей человеческой наполненности, гуманизму, свойственному москвичам, — народу доброму, терпимому и терпеливому.
И еще одно качество отличало это произведение, впрочем, как и многие другие картины мастера, — изысканная, отточенная, остроумная пластика решения, полная глубокого раздумья и мечты.
Как-то невольно я вспомнил возраст художника, немеркнущую свежесть, юность его новых полотен. А ведь их было расставлено у стен буквально десятки.
Новых. В светлых простых деревянных рамах…
Великолепные эскизы, сделанные по просьбе Сергея Апол-линариевича Герасимова к фильму по роману Стендаля «Красное и черное», ослепительные по художественности, таинственные, полные магии сочетания серых, жемчужно-белых и алых цветов. Причем манера исполнения эскизов станковая, словом, маленькие картины невиданного, вытянутого, широкого формата.
Вот один из эскизов к фильму.
Ночь. Вьется звездный полог. Мчатся во мраке вороные кони, управляемые черным кучером в черном цилиндре. Упряжка ярится, она догоняет уходящий от нас за край холста экипаж.
К освещенному лампионами подъезду подходят изысканные светские пары — женщины в длинных вечерних декольтированных платьях и мужчины во фраках.
И соединение ритма бешено мчащихся карет со степенно шествующими на прием фигурами создает неповторимое, особое состояние тревоги, какого-то странно неотвратимого, рокового действия.
— Художнику, — говорил Пименов, — можно простить ошибки и неудачи, но нельзя и не нужно прощать внутренний холод, безразличие к душе своего дела, бесцельность.
Искусством должны заниматься люди со страстной и чистой совестью.
Всякие коммерческие, карьеристские задачи никогда не были и не будут действительными заботами творчества.
Особенно страшно равнодушие, рождающее серость.
И это не только красивые слова.
Это — психология Пименова, смысл его художнической судьбы.
Однажды он прочел мне отрывок из Блока:
«Писатель — растение многолетнее. Как у ириса или у лилии росту стеблей и листьев сопутствует периодическое развитие корневых клубней, так душа писателя расширяется и развивается периодами, а творения его — только внешние результаты подземного роста души».
Думается, в блоковских строках — разгадка молодости и долголетия пименовского таланта, который с годами только набирал силу и остроту.
Таких художников очень немного, ибо душа истинного живописца как бы движет кистью, и если стареет душа — быстро дряхлеет палитра, немощным становится колорит.
В. Цыплаков. Портрет Г. Нисского
ГЕОРГИЙ НИССКИЙ
Яркий светоносный день, пестрые флажки на стройной мачте, теплое, будто из меда, море. В чистом голубом небе плывет одинокое облачко, по гладкой воде скользит яхта.
На ялике куда-то спешит человечек. Лишь скрип уключин нарушает безмятежную тишину полудня.
«Порт Гофлер» — пейзаж знаменитого французского художника Альбера Марке из собрания Музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. Он поражает нас свежестью, прозрачностью и простотой.
Марке. Его творчество естественно, как пение жаворонка, как порыв ветра, распахивающего весной окна и двери…
Летом 1934 года Альбер Марке с женой Марсель приезжает в Москву. Он аккуратно исполняет все нелегкие обязанности туриста: колесит по городу, посещает выставки, музеи, картинные галереи.
Когда в ВОКСе его спросили, кто из московских художников ему больше всех понравился, он ответил с улыбкой:
«Простите, но я очень полюбил работу молодого Нисского, его пейзаж «Осень»».
Как разглядел Марке в огромном московском калейдоскопе эту картину, размером чуть больше развернутой школьной тетради?
Очевидно, французского мастера очаровали душевность и необычайно острое чувство современности, наполнившее это полотно, его взволновало биение сердца не известного ему художника.
Вскоре супруги Марке покинули гостеприимную Москву и уехали в Париж, но в кулуарах ВОКСа еще долго бытовал каламбур:
«У Марке вкус нисский».
… По горячим от солнца рельсам, по пыльным путям узловой станции Новобелицы носится ватага босых шумных мальчишек.
Один из самых озорных малышей, русый, весь в веснушках, Жорка Нисский, сын станционного фельдшера.
Он живет в маленьком домике, всего в ста метрах от железной дороги.
В этом домике он родился, рос, и здесь под неуемный грохот и разноголосые крики поездов протекало его детство.
Узловую окружал сосновый бор и заросшие лозой болота.
Мальчишка рос на воле — весь мир принадлежал ему. И звонкие лесные ручьи, и ленивая река Сож, и даже таинственное озеро, по которому ходили плоты, — все было в его владениях.
Но самым дорогим в его мальчишечьем царстве была железная дорога с паровозами, водокачкой, семафорами.
Малыш любил рисовать паровозы. Все было хорошо, пока дело не доходило до колес.
Тут шло криво, косо, и поезда упрямо стояли на месте.
Юный художник частенько ревел от досады. Однажды он взял подсвечник с круглой подставкой, обвел ее карандашом, и поезд сразу покатил быстрее ветра…
Жорка ни мину i ы не сидит дома. Спозаранку он уоегает в лес, купается с ребятами в речке, потом спешит на станцию.
Надо успеть забраться на «кукушку» к знакомому машинисту, под завистливые взоры друзей дать гудок и, замирая от счастья, укатить из Новобелиц и мчаться далеко-далеко.
Он приходил домой поздно, весь перемазанный мазутом, часто со сбитыми руками, порой в синяках. Отец молча брал мокрое полотенце, и Жорка получал свою ежедневную порцию воспитания.
Полвека спустя художник Нисский часто вспоминал об этой доброй привычке получать по загривку за дело и без дела.
Ведь его частенько прорабатывали.
То за «формализм», то за «декоративность», то бог знает за что…
Осень. Семафоры.
Но об этом мы расскажем позднее.
