— И да и нет. Я с родственниками. Атмосфера слегка… натянутая.
— У меня дочь вашего возраста. Зовут Эльзой.
— Красивое имя.
— Вы находите?
Наш последующий разговор не представлял особого интереса, но удовольствие, получаемое мной от этой безыскусной и даже чуть вялой беседы, проистекало скорее из мягкого взаимопонимания и непосредственной, чистосердечной симпатии, которые чувствовались в этой женщине, нежели из того, что она могла сказать мне.
Когда мы расставались, Паула поинтересовалась, живу ли я в отеле, я ответила «нет» — моя мать и муж сестры сняли большую часть комнат в одном доме на берегу моря.
— Что это за дом?
— «Винтерхауз».
Паула заставила меня повторить название, а потом принялась так разглядывать меня, словно с моим лицом что-то случилось; в конце концов она сказала, что вновь будет на пляже часам к четырем и хотела бы поговорить со мной.
Сейчас ровно четыре. Мне остается каких-нибудь полчаса, чтобы рассказать, что было позже, но это даже много, поскольку ничего особенного и не произошло, если не считать того, что вся семья — за исключением, естественно, Паскаля, который в конечном итоге не является членом нашей семьи, — стала восторгаться моей новой прической и поведала мне, что в «Винтерхаузе» объявилась новая постоялица. Зовут ее Катрин Гольдберг, она литературный редактор одного из парижских издательств.
Излишне говорить, что, узнав эту подробность, Паскаль поспешил распустить хвост веером. Я не могу запретить ему думать о своей карьере, тем более что он, кажется, приглянулся этой Катрин. Но и безучастно при сем присутствовать я не намерена.
IX
4 часа дня. Пишу лежа, чтобы не беспокоить разбитое колено.
После тенниса я полчаса вздремнул. После матча меня сморила усталость, я даже не принял душа ни в клубе, ни дома; хочу встать и не могу — в воздухе разлита такая сладость, и весь я полон такой истомы.
Отдаленные звуки, доносящиеся с пляжа, не раздражают; хочется писать.
Утром я рано проснулся, и день начался для меня с приятной неожиданности: я смог встать и передвигаться. Поскольку играю я правой рукой, а поранил левую, то решил участвовать в соревнованиях.
На лестнице столкнулся с Мишелем Грассом, он нес поднос с двумя чашками, чайником, рогаликами и сдобой. Вид у него был хмурый, наверно, из-за необходимости тащить весь этот утренний пиршественный набор, однако он не удержался и по привычке улыбнулся мне. Правда, тут же спохватился, и мы сухо поздоровались.
Затем он поинтересовался, не случился ли со мной несчастный случай, и я ответил:
— Да. Вчера вечером.
— Как это произошло?
— Довольно неудачно для меня, насколько можете судить.
На этом наш обмен любезностями прекратился, и я спустился в кухню, где заварил себе литр кофе и намазал десятка полтора бутербродов. За несколько минут уплел пять, остальные проглотила Венера; после этого я вышел из дому.
Два последних дня я совсем забросил Венеру. Думаю, она догадывается почему. Когда я выставлю из «Винтерхауза» надоедливых постояльцев, когда в комнатах вновь воцарится тишина, когда я опять смогу днем и ночью бродить в одиночестве по своему большому дому и слушать, как его стены рассказывают о жизни и смерти единственного на этом свете существа, которое я обожал, только тогда с моей души и сердца спадет груз и я смогу баловать свою старую шотландскую подружку.
Первое, что мне бросилось в глаза на пляже, был красный зонт Паулы, а первое, что она сказала, увидев меня, было:
— Ты с кем-то подрался?
Она протянула мне зеркальце, взглянув в которое я увидел здорово отделанную бандитскую харю. Я объяснил, что свалился с велика, и вернул зеркальце. Паула никак не отреагировала на это и только поинтересовалась причиной моего вчерашнего ухода. Я сказал, что наш разговор мне наскучил, но тем не менее я думал о нем ночью. Ее интересовало, к каким же выводам я пришел, на что я ответил: ни к каким, просто думал, и все.
В этот момент после купания вернулась Эльза, чья нагота была едва прикрыта купальником. Она чмокнула меня в обе щеки и растянулась на полотенце, подставив тело солнечным лучам. Мне тоже захотелось искупаться, но этого ни в коем случае не следовало делать перед матчем, к тому же я и так был не в форме.
Минут через пять Эльза вскочила и направилась к кучке гомонящих подростков, а мы продолжили начатый разговор.
— Какая муха тебя вчера укусила? — начал я. — Не знаю, чего ты от меня ждешь: чтобы я больше смеялся, влюбился в свою сверстницу, задумался о том, как распоряжаюсь своей жизнью, что собой представляю, как подхожу к своим проблемам — что еще, не знаю. Мне очень жаль тебя разочаровывать, но я не намерен делать все эти усилия.
— Могу я задать тебе один вопрос?
— Ну да.
— Ты счастлив?
Эльза и ее друзья пристроились играть в волейбол на узкой кромке мокрого песка у самой воды. Ленивые волны омывали их ноги, и порой, чтобы поймать мяч, им приходилось кидаться на влажный песок, усеянный водорослями и морской пеной. Эта сценка на фоне лучезарного полуденного неба олицетворяла собой счастье.
Я обернулся к Пауле.
— Может быть, все же не стоит возобновлять вчерашнее? Послушай, если ты хочешь, чтобы между нами сохранились прежние отношения, оставайся такой, как раньше, какой ты всегда была до вчерашнего дня. Не пытайся понять и, пожалуйста, не беспокойся вместо меня о моем счастье. — Помолчав, я продолжал: — Если то, как мы с тобой… любим друг друга…
— Ты споткнулся на этом слове.
Я вздохнул и закончил:
— Если наши отношения перестали устраивать тебя, я не думаю, что меня устроят другие.
Она покачала головой:
— Вот и вывод.
— Нет. Я готов продолжать, как прежде. Но не хочу, чтобы ты задавала мне вопросы, давала советы или даже жалела меня. Будь здесь каждое лето. Вот и все, что мне нужно. Я тоже буду здесь каждое лето, для тебя. Большего от меня не требуй.
— Понятно.
— Так что?
— А то, что прошу извинить меня.
Я кивнул и дотронулся до ее руки. Паула улыбнулась.
— Но я не отрекаюсь ни от чего, о чем сказала.
В этот момент мне на ноги посыпался песок, я поднял голову: вчерашний высокий блондин — некто Филипп, если мне не изменяет память, — со всех ног бежал по пляжу по направлению к полицейскому
